Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Но мои обстоятельства…

— А это, дорогая родственница, меня не касается. Ведь эти обстоятельства могут всегда возникнуть, эти или иные безвыходные. Только больные ни в каких обстоятельствах не повинны. Так что уж вы, родственница, меня от этого дела увольте.

Он аккуратно, словно карты, стасовал конверты с письмами, закрыл пишущую машинку исцарапанной крышкой, застегнул сверху ремешок.

— Это окончательно? — спросила Люба, вглядываясь в Устименку печальными глазами. — Вы уверены, что вы правы? Или мне все-таки рассказать вам сюжет, из-за которого я убежала?

— Да что сюжет, — совсем уж скучным голосом произнес Владимир Афанасьевич. — Один сюжет, другой сюжет, у всех свои сюжеты. А какие сюжеты у больных? Какой сюжет может быть у больного, который прикован к своему койко-месту и ждет-пождет, когда к нему его добрый доктор заявится? А добрый доктор ищет, где ему поглубже. Нет, уважаемый доктор, нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его. На этом стоим. Спокойной ночи.

Люба поднялась. Туфля упала с ее ноги, она наклонилась над ней и долго просидела в этой неудобной позе. Ей было страшно. Так бы сказал и Вагаршак. Совершенно так же. Им, никому, никогда нет дела до того унизительного и горестного, что составляет немалую часть жизни человеческой. Они абсолютно уверены, что со всем этим можно справиться, только нужно уметь «взять быка за рога».

— Спокойной ночи, — сказала Люба.

— Спокойной ночи, — машинально ответил он.

А утром, когда Люба проснулась, Устименко уже ушел в больницу.

НЕПРИЯТНОСТИ

Этот день начался для Евгения Родионовича даже некоторым сюрпризом: едва он вошел в свой просторный, о пяти окнах, кабинет, как зазвонил междугородный телефон и старый добрый приятель — в прошлом Мишка Шервуд, а теперь товарищ Шервуд, который осел нынче в столице и многое решал в медицинско-издательском деле, — сообщил, что его, степановский, «Справочник медработника» утвержден в плане и что договор вышлют безотлагательно — приспело время начинать работу.

— Товарищ Шервуд, — закричал Евгений, напрягшись и дуя в трубку. — Товарищ Шервуд, а ты бы к нам наведался. Все-таки родные Палестины. Или пенаты? Приняли бы по наивысшей категории. Ты охотник? Миша, я спрашиваю — охотишься? Ну это — «вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, пиф-паф, — заорал Евгений, — ой-ой-ой, умирает зайчик…» Чего? Рыбалка? И рыбалку сделаем. Нет, я говорю: и рыбалку сгоношим. Как парикмахер повесился — знаешь? Записку какую оставил? Написал: «Все равно всех не переброешь!» Так и мы! Работаем, работаем, а пенаты ждут. Говорю — ждут палестины…

Он всегда путал пенаты с палестинами, но и Шервуд в них не слишком, видимо, разбирался, так что все сошло благополучно.

— А ты поспешай, — бархатным голосом заключил беседу Шервуд. — У тебя имеется чутье к темам, нужным народу, мы это отмечали на коллегии. И эту брошюрку подработай — «Целебные силы природы». Она в плане. И в дальнейшем не отрывайся от идеи популярной книги, массовой книги, понятной книги. От этого комплекса, товарищ Степанов, многое зависит.

Заключал Шервуд, по обыкновению, долго, а Евгений слушал и кивал, секретарше же Беллочке казалось, что кивает не он, а телефонная трубка, и дергает за собой Степанова.

— Почта, — сказала секретарша, когда Евгений Родионович тепло попрощался с Шервудом. — Сегодня порядочно.

— Порядочно, — вздохнул он, — а когда мне над книгой прикажете работать? Беседу мою слышали? Сам товарищ Шервуд лично звонил.

Беллочка сказала, что понимает.

— Торопят, — пожаловался Евгений Родионович. — А домой я прихожу измотанным, нервы напряжены, принять бы люминалу да в постель…

И, принимая от секретарши пачку конвертов, он посетовал:

— Вы бы, дорогая, сами эту писанину разбирали. Глаза лопаются читать малограмотные строчки. И чем я могу помочь, если в больницах нет мест? Можете совершенно спокойно отвечать от моего имени, но, конечно, вежливо — на нет и суда нет. Война, разрушения, еще не восстановились… Да нет, эти уж я посмотрю, а завтра…

Беллочка ушла, Евгений заперся, сделал гимнастику «для тучных» — при отце он стеснялся заниматься этими сложными манипуляциями, — потом позвонил Геннадию Павловичу Голубеву, референту Золотухина, и сообщил ему, что доктор Богословский приехал и уже даже акклиматизировался.

— Ну и что? — спросил Голубев, который, в отличие от своего шефа, разговаривал решительно со всеми в Унчанске и в области грубо, считая, что имеет дело только с «нижестоящими», в то время как для аппарата, соединяющего область с Москвой, у Геннадия Павловича был наготове совсем даже иной тембр голоса, не то чтобы ласкающий, но с готовностью и без всяких «ну и что?».

— А то, что вы это товарищу Золотухину доложите, — вдруг взбесился Евгений, который в последнее время стал настолько уже начальником и притом привыкшим к начальствованию начальником, что мог себе позволить в некоторых исключительных случаях и вспылить, и накричать, и поставить на место. — Понятно вам? Доложите, и только. А насчет «ну и что» — это не наша с вами забота.

Хамоватый Геннадий, видимо, доложил тотчас же, потому что Беллочка, испуганно просунувшись в дверь, которую она открывала из приемной своим ключом, сообщила:

— Зиновий Семенович на проводе.

— Добрый день, товарищ Золотухин, — кланяясь телефону, сказал Евгений, — да, насчет Богословского. Но если позволите, то мое мнение все-таки, товарищ Золотухин: не привозите вашего Александра. Одну минуточку. Он же в специальной клинике, а тут даже условия ему не могут быть созданы на данном этапе… Простите, но поручиться никто не может, тем более я. Совершенно согласен, но доктор Устименко — человек крайностей, рисковый, так же как и Богословский… Это очень верно, но кем-то из авторитетов было сказано, что иногда нужно иметь мужество, чтобы не оперировать…

Он помолчал, послушал, потом сказал покорно:

— Слушаюсь!

И, положив трубку, длинно выругался — ругательство относилось к Устименке. И тут, почти машинально, он вскрыл этот проклятый конверт — после дюжины безобидных просьб, жалоб, служебных весточек, приложений к отчетам…

Это был почерк Аглаи. Он сразу понял, едва взглянув. И понял, что с ней плохо, с ней самое худшее из того, что он мог предположить, — худшее и для нее и для всех других, связанных с нею родственными узами.

Она была жива, и она находилась в заключении.

Карандашом она исписала лист бумаги, вырванный из школьной тетрадки. Буквы были неразборчивы, некоторые слова целиком стерлись, но он прочитал «арестована», «этапирована», «подозреваюсь, хоть и…», «была на Колыме», «Тайшет», «силы уходят», «надежда написать в ЦК», «Володя погиб», «надеюсь выбросить из вагона — добрый человек перешлет дальше», «всегда честно».

Держа письмо в зажатом кулаке, Евгений поднялся, налил себе воды из графина, стоящего возле окна, спустил на дверном замке собачку, чтобы секретарша не смогла войти, и вновь принялся за письмо. Потом аккуратно положил треугольничек обратно в конверт, конверт сложил пополам и спрятал в бумажник. Механические движения всегда успокаивали его, и он несколько раз без всякого смысла вынимал письмо Аглаи из конверта и вновь его туда укладывал, а потом, спрятав окончательно, написал без помарок на большом, с полями, листе бумаги заявление здешнему начальнику Управления, бывшему спасителю Богословского, недавно пострадавшему из-за Варвары Штубу. Штуб был членом бюро, и там, докладывая, Евгений всегда дивился обилию знаний у этого коротконогого, головастого человека, который, если и задавал вопрос, то толково, а если выражал свое мнение, то основательно и с пониманием дела. Сам далеко не ума палата, Евгений все-таки научился разбираться по малости в том, кто глуп, а кто умен. Но тут, будучи, мягко выражаясь, несколько возбужденным по поводу получения треугольничка буквально с того света, Евгений Родионович и заявление свое написал в стиле растрепанном, с визжащими звуками и с ненужными заверениями в своей проверенной суровыми днями войны преданности нашему государственному устройству, Коммунистической партии, а также, разумеется, лично вождю и учителю…

Штуб Евгения Родионовича принял незамедлительно. Он был один в своем большом, мрачном кабинете и пил жидкий чай, проглядывая газеты и хмурясь, когда, деликатно постучавшись, Женя вошел.

Здесь березовыми, сухими и толстыми поленьями жарко топилась старинной кладки изразцовая печка с широким, как у камина, жерлом, и от веселого потрескивания дров и яркого огня Евгений Родионович несколько взбодрился и довольно-таки глуповатым голосом, с излишней, но свойственной ему в минуты душевной тревоги развязностью сказал:

— Здравствуйте, товарищ Штуб. «Не ждали» — какого это художника картина? Так это я — Степанов.

— «Не ждали» — картина Репина, — спокойно ответил Штуб. — Здравствуйте, Евгений Родионович.