Я отвечаю за все - Юрий Герман

Он все эдак кивал и улыбался, а капитан все сдвигал и сдвигал брови, борясь, видимо, с желанием подойти и высказаться, и только когда, откинув стул ногой, капитан поднялся, отворотился и ушел, Женя вспомнил ящичек, консервы, масло и блондинку с подружками. Вспомнил и немножко даже поежился — так погано ему стало. И не от стыда, нет! От страха. Такие капитаны бывают драчливыми — врежет, а потом объясняйся!

И сегодня, нынче, только что он улыбался и кивал Штубу, совершенно как тому капитану в ресторанном зале, кивал и улыбался, а зачем? Для какой пользы? Ведь лицо у Штуба было совершенно такое же, как у капитана в их последнюю встречу, — брезгливое!

Вот так и пошло в этот день через пень-колоду, по нехитрой формуле деда Мефодия: и хвост долог, и нос не короток, — стоит, как кулик на болоте, да перекачивается: нос вытащит — хвост увязнет, а хвост вытащит — носу завязнуть. Сделался Евгений вдруг испуганным — даже воробьи заклюют; возвратившись от Штуба, заперся у себя перед приемом трудящихся (была среда, приемный день), выпил брому «для притупления», осоловел слегка, принял таблетку кофеина — возбудился излишне, а тут вдруг заявились две красотки: сестры Вера Николаевна Вересова и Любовь Николаевна Габай, веселые, пахнущие морозцем и духами, и с прямым заявлением Любы — «да, сбежала, дезертировала, причины неважны, если вы тут действительно начальство — определите на должность».

Женька вначале повел себя очень даже форсисто, но тут же напугался одной даже мысли о Горбанюк и пошел вывязывать узоры и плести кружева о сложности обстановки и о том, что в самом-де Унчанске, кроме как устименковское хозяйство, все прочее вроде бы и укомплектовано, что же касается до дальней периферии, то тут он готов предоставить…

— А мне хоть и сверхдальняя, — без всякого надрыва перебила Любовь Николаевна, — мне любая периферия не страшна. И еще одного отличного доктора к вам туда привезу…

Евгений Родионович, не ждавший такой решительности, опять нравственно заегозил и заелозил и опять пошел задним ходом, ссылаясь на то, что запросит с мест сведения и тогда вновь может вернуться к этому вопросу.

— Ну, а если Москва вам порекомендует доктора Габай? — вглядываясь в Евгения смеющимися глазами, спросила Вера Николаевна. — Только, пожалуйста, не говорите на эту тему с Владимиром Афанасьевичем, вы его придури знаете не хуже меня. Я вам одну фамилию назову — если он вам порекомендует доктора Габай, достаточно будет? Но опять же это между нами — красивая и маленькая тайна.

— Да боже мой, Вера Николаевна! — заверительно воскликнул Евгений.

— Цветков, — с безмятежной улыбкой сказала Вера.

— Константин Георгиевич? — осведомился Степанов. — Генерал?

И, не дожидаясь ответа, почтительнейше развел руками и сказал негромко:

— Сами знаете, Вера Николаевна, мы — солдаты!

— Только Володьке ни-ни, — вставая, распорядилась Вера Николаевна, — они друг друга еще с войны не переносят, мой хозяин даже имя это слышать не может. Кстати, Цветков скоро тут будет, встретимся, вы с ним, конечно, подружитесь. Большого обаяния человек…

Люба все это время молчала, поглядывая исподлобья то на сестру, то на товарища Степанова. Женька их не без изящества проводил до двери, поклонился им и вызвал следующего из занявших очередь на прием. «Черт их сюда носит, — подумал он тоскливо, оглядев унылую очередь людей, которых в своих докладах иначе не именовал, как „великой армией советской медицины“, — лезут ко мне, хоть метлой гони!»

Прием нынче вел он как-то расслабленно, отвечал на вопросы рассеянно, под напором трудящихся перерешал те вопросы, которые в обычное время не заставили бы его перерешить, одного нахала, требующего госпитализировать его мамашу, даже «не осадил», а немножечко перед ним извинился, а когда явились трое старожилов с наглой просьбой дать возможность Богословскому вести прием больных в поликлинике Управления речного судоходства, Степанов не выгнал их вон, а сказал, что этот вопрос «провентилирует», и даже заверил, что он лично «обеими руками — за».

«Что это такое? — раздражаясь, думал он. — Не успел приехать, еще даже не прописался, спит в ординаторской, а в городе уже знают, и требуют, и претензии предъявляют! Погоди, погоди, Николай Евгеньевич, я тебе покажу охоту за длинным рублем!»

На душе у него было смутно: время от времени представлялись ему глаза отца — властное и жесткое их выражение, за которым как бы прятал Родион Мефодиевич свое безутешное горе. Что, если бы принести ему письмо, вызвать Владимира, запереться втроем и обсудить план поездки в Москву? Ведь Аглая Петровна жива — это самое главное, значит, можно поступать, принимать меры, а энергии отцу не занимать стать, уж он бы пробил…

Ну, а если?

Если правда, что Аглаю не вытащить?

И если к тому же письмо Аглаи Петровны — провокация? Ведь оно обращено не лично к нему, Евгению, а в горздрав, с просьбой переслать Степанову Е. Р. Вот как там написано!

Если это проверка?

Очередной «трудящийся» что-то ему рассказывал, он кивал головой, не понимая. Рассказ был длинный, трудящийся хотел получить обратно квартиру в Каменке, до войны он там жил.

— Но почему? — осведомился Степанов.

— Да я ж толкую, Евгений Родионович, я с Каменской больницы ушел фельдшером на фронт, а сейчас в эту же больницу вернулся…

— Ясно! — кивнул Евгений.

«Ну какая может быть проверка? — раздумывал он, выслушивая старую докторшу, которую отказались в районной больнице снабжать дровами. — Какие глупости лезут мне в голову! Конечно, я должен был немедленно отнести письмо отцу! Да ведь и сейчас не поздно рассказать. Он поймет, объясню, что письмо уничтожил, а содержание запомнил, вот оно…»

Но и этот план он начисто отверг. Если есть письмо, значит, он, Евгений Родионович, член облисполкома, видный работник, с перспективами использования куда выше, чем все его нынешние должности, в самом лучшем случае навсегда остановится в своем продвижении. А во имя чего? Кто дал ему право не верить в справедливость? Разве у него есть хоть один пример? Мало ли с кем могла быть связана Аглая Петровна, да и Афанасий Петрович покойный тож. Был в Испании. Иди сейчас свищи, с кем он там общался по пути в Париж? Могла ниточка размотаться только сейчас. Да даже и без злого умысла — подполье во время войны не нашего ума дело…

К обеду он совсем разнервничался и, позвонив домой, сообщил, чтобы его не ждали, у него «народ». Потом закрыл сейф на три оборота и отправился в «синюю столовую» — так называлось место, где ответственные товарищи Унчанска принимали пищу.

ИННА МАТВЕЕВНА ПРИСТУПАЕТ К РАБОТЕ

Ее отдел кадров должен был выглядеть солидно и даже респектабельно, — особой давящей респектабельности этого рода она обучилась еще у самаркандского своего начальства, где все было «под дуб», «под мрамор», даже «под медь». На солидности своего заведования Инна Матвеевна настаивала так значительно, что Степанов трижды «мотался» по начальству с этой внеочередной сметой и наконец объявил вдове, что вопрос «подвешен».

— Это как? — не поняла она.

— Вентилируется.

— Удивительный у вас язык!

Даже ему она делала замечания.

— У меня язык удивительный, а у вас, Инна Матвеевна, требовательность удивительная. Мне товарищ Лосой так и заметил: новое здание, только что ремонт отгрохали и опять ломать! Непозволительная расточительность. А я стоял и краснел.

Апартаменты под свой отдел Горбанюк выбрала на втором этаже. И уже осенью пошли в ход ломы, кувалды и кирки. Здание, отведенное горздраву, было старое, искалеченное обстрелами и бомбежками, но выстроенное крепко, по-купечески.

— Это что здесь у вас крошат на мелкие дребезги? — спросила как-то Варвара, забежав к Евгению на работу перехватить полсотни до получки. — Что ломаете?

— Да вот, Варюша, отдел кадров создаем, — печально заморгал под очками Женька. — Такая, право, энергичная наша Инна Матвеевна…

— Это красотка-то с глазами подстреленной газели? — осведомилась Варвара. — Судить вас надо за такую энергичность, — рассердилась она. — Какие вы добренькие за рабоче-крестьянские деньги. А тебя, Женюрочка, судить с особой строгостью — за то, что ты тряпка. Едва отделали — ломаете. И зачем ты такой трусливый на свет уродился, Женюрочка?

— Ну-ну, — совсем скис Евгений, — скажешь тоже. Наше дело солдатское: что положено, а что не положено, — не нам судить. И я, кстати, вовсе не трусливый, я — крепкий…

— Волокнистый ты, а не крепкий, — не пощадила Варвара, — это, братец, совсем иное понятие.

Она внезапно пнула его в живот кулачком и, уже уходя, сказала:

— Стыдно так жиреть.

Покуда шло «строительство», Горбанюк работала в кабинете заместителя Евгения Родионовича — доктора Нечитайло, так напуганного своими жизненными камуфлетами и курбетами, что он даже не сопротивлялся, когда его выгоняли из привычного логова.