«...Расстрелять» - Александр Покровский

Вот такое у нас «флотское завтра». Кто же на истинном флоте в нём уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?…

Стас

Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут волновать старых каптри, пока существует подводный флот: сволочи-начальники и личное здоровье, перевод и демобилизация. Причём все темы плавно перетекают одна в другую, пока дело не дойдёт до демобилизации, и дальше — сплошные розовые слюни.

— Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, — слышится у уха Стас.

Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он издаёт, для окружающих барабанных перепонок губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, и тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали.

Сколько помню Стаса, он всё время находится в состоянии перевода, то есть он всё время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: «За Уралом всё ваше», — на что он заявил, что «за Уралом для офицера земли нет».

Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне — она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия!

— Ты понимаешь, в чём, собственно говоря, дело? — гундосил Стас, а я кивал и кивал.

Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. «Ах ты, — думал я, предварительно выделив ему полуха, чтоб кивать впопад, — чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!» В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его — беги. Стас не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей.

— А может, мне написать в ЦК?… ещё раз, а? Я же национальный кадр!

«Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!» — чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:

— Конечно, напиши.

Стас, по-моему, не писал о своём переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не даёт безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, всё тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.

— …и запишите! — талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.

Настоящее имя Стаса — Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры — почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни — прихватили ещё с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все). И вот лодка собирается в завод, идёт приготовление корабля «к бою и походу», на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, «швартовные команды наверх!», беготня, последние ящики с продовольствием, что-то ещё не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда — появляется Стас и говорит в «каштан»:

— Где мой прибор?

— Что такое? — слышится из «каштана». — Почему «каштан» верхнего вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать «каштан»!

— Отдайте прибор! — не отстаёт Стас, но его уже никто не слышит, команды так и сыпятся:

— От-дать! Концы!

— Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! — не унимается Стас.

— Стас! — кричит с рубки командир. — Двух автоматчиков наверх! Отогнать его короткими очередями!

Свой собственный экипаж Стаса единодушно ненавидит. Стас — зануда, он способен кого хочешь достать. У них в экипаже давно существует группа, которая поклялась донимать Стаса. В автономке кто-то из этой банды посоветовал Стасу сухую мойку головы — Стаса с рожденья одолевает перхоть, и волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их — волосы — мукой и потом (чтоб вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.

Стас сел на затылок интенданту и не слез с него, пока не добыл муку. Вычесыванием он занимался на ночной вахте перед зеркалом, что висит над умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко в трубопроводе, превращалась в тесто и забивала трубу. Прибегали трюмные, отворачивали трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно, как водопроводчики не ругают ни одно живое существо. После всех этих скандалов Стас стал вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился, обхватив её руками и ногами, и, опустив в неё башку, чесал всё это часа четыре. Через месяц такой интеллектуальной работы у него созрела одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял её и помыл, и получилось тесто, из которого трудно было достать даже оставшиеся волосы. С такой головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в глубинах Атлантики центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили, но группа по уничтожению Стаса не успокоилась и, когда всё улеглось, предложила Стасу японское патентованное средство: чеснок, настоенный на спирте. Всё это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.

Стас развёл чеснок в трёхлитровой банке со спиртом и стал его лить на себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. Соседи по каюте нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.

— Напишу-ка я в ЦК… всё-таки… — сказал Стас, подводя меня к моему пирсу.

Наконец-то я от него избавлюсь.

— Давай, Стас! — сказал я ему с чувством, чувствуя близкое своё освобождение.

Стасу сюда, а нам, пардон, отсюда. Слава Богу!

— Пишите! — сказал я ему с ещё большим чувством. — Рыдайте, и вас услышат. Бейте себя наотмашь коленом по лицу! Побольше эмоций. Взывай к сердцу и к разуму. Кричи в каждой строчке: «Я! Так! Больше Не! Могу!» Где правда? Где справедливость? Да что ж это такое, санта ляпинда дельмоно моэрто, что в переводе на русский означает: скольки ж можно! Служите на «железе» сами! Стойте по пятьдесят лет в строю! Переведите меня куда хотите! Состарился, отупел, исподличался, дурно пахну! Барабанные перепонки воспринимают только барабаны, отвыкли от флейты напрочь! Дети родные не узнают после автономки папу, кидают в меня кирпичами! Семья — ячейка общества — рушится: жена который год хронически беременна моим переводом, не может мне простить моего национального происхождения, грызет ежедневно мои тонкие кишки, неприлично урча. Кричи: «Дедушка в Америке завещал завод ядохимикатов!». Звонили, скажи, предлагают вступить в права наследства. Кричи: «Кругом заговор! Молчания! Кругом враги!». Угрожай, шантажируй, юродствуй, ерничай, тряси исподним. Все средства хороши, потому что цель — святая.

— Как ты хорошо сказал! — обнял меня Стас, и я почувствовал, что где-то переборщил. — Как ты хорошо сказал! Я же чувствую, чувствую, а сказать не могу. Я же никогда не мог так сказать! Я же национальный кадр! Я не могу так по-русски, как ты! Слушай! — осенило его. — Напиши для меня всё это! Прямо сейчас! Я выучу наизусть! Для ЦК!

И он подхватил меня своей железной рукой и поволок за собой.

— Как ты хорошо сказал! — орал он по дороге.

— Точно! — орал он. — Дедушка! В Америке! Ядохимикаты! Лахудры! Пускай проверяют!

Вечером он сошёл с ума.

ВРИО

(неприличный рассказ)

Я стоял перед зданием санпропускника, из каждого окна которого выглядывала какашка, и думал: «И чего я такой несчастный? Не везёт. Стоит только флагманскому химику намылиться в отпуск, оставив меня за себя в качестве тела, как на следующий день сваливаются комиссии, проверки, инспекции. И хватают меня бедного, визжащего за ножонки тонкие и кривые, и бьют молекулярными мозгами об асфальт. Вот, пожалуйста, санпропускники завтра проверяет командующий, а сегодня — конечно же — замкомандира дивизии плюс начпо. Стекол нет, рам нет, электричества нет, батарей нет! Одни глазницы пустые, как в Сталинградском сражении, и на каждом этаже наложено, потому что когда возводили это удивительное строение для окружающего северного ансамбля, забыли в нём сделать туалет. И над всем этим приютом на крыше облупившейся — лозунг «Слава КПСС». Каждая буква — метра на три».