Ночи Калигулы. Падение в бездну - Ирина Звонок-Сантандер

— Да это же Тетриний! Разбойник, промышлявший ночами на Виа Аппия! — признал его кто-то. — Его посадили в Маммертинскую тюрьму в последний год правления Тиберия.

— Тетриний! Тетриний! Слава Тетринию! — восторженно орала толпа.

Калигула, услышав похвальные возгласы, оскорблённо передёрнулся. Его лицо покраснело вплоть до ушей. На вспотевшем лбу пульсировала набухшая жилка.

— Что с тобой, Гай Цезарь? — Цезония встревоженно коснулась руки императора, нервно вцепившейся в мраморный подлокотник кресла.

— Подлые римляне! — с нескрываемой горечью пробормотал он. — Только что они кричали: «Слава Гаю!» Теперь вопят: «Слава Тетринию!» Неразумный плебс готов славить любого, кто хоть на мгновение развеселит их! На одну доску они ставят императора и разбойника! Ненавижу! Ненавижу всех!

Калигула дрожал и задыхался. Цезония испугалась, подумав, что с императором сейчас случится один из припадков эпилепсии, которым он, по слухам, подвержен. Она растерянно обернулась, выискивая среди присутствующих лекаря, способного помочь.

Застонав сквозь зубы, Гай вскочил с кресла и бросился прочь из ложи. Он бежал по каменным ступеням вверх, к выходу, ведущему на наружную галерею амфитеатра. Крики «Слава Тетринию!» постепенно смолкали. Зрители замечали странное поведение императора и удивлённо следили за его побегом.

Гай вполголоса проклинал подлый, непостоянный в привязанностях плебс и поднимался, перепрыгивая сразу через несколько ступеней. Воздух амфитеатра стал ему противен. Ведь это было дыхание десяти тысяч людей, которые посмели сравнить его, императора, с низкорожденным разбойником!

Длинная тога путалась между ногами, мешая бежать быстрее. Ярость ослепила Калигулу. Не разбирая дороги, он наступил на край тоги и упал. Неловко покатился вниз, ударяясь многократно спиною, головой, коленями и локтями. Перед глазами кувыркались чьи-то лица, грязные ступени, ослепительно-синее небо, колонны, украшенные цветочными гирляндами…

Скатившись к подножию лестницы, Калигула застыл в неуклюжей позе: голова — внизу, на истоптанной площадке, которой завершались ступени; ноги, покрытые густыми рыжеватыми волосками, — на ступенях. Окружающий мир он видел в перевёрнутом виде.

Цезония, отчаянно вскрикнув, бросилась к нему. Красный шёлк развевался на ветру и обтягивал её высокое худое тело. Правой рукой она поддерживала живот, почти незаметный. Но опытные матроны на взгляд могли определить: четыре месяца беременности.

Она опустилась на колени около Калигулы. Обхватила ладонями его голову, порывисто поцеловала лицо, запылившееся при падении.

— Тебе больно? — заботливо ощупывая руки и торс Гая, спрашивала она.

Он медленно пошевелил ушибленными конечностями. Застонал, болезненно поморщившись.

— Как я ненавижу всех! — шепнул он так тихо, что услышала только Цезония. — Если бы у всего римского народа была одна шея! — он сделал ладонью выразительный жест, обозначающий: перерубить!

К упавшему спешили преторианцы, чья обязанность — защищать императора. Размахивая обнажёнными мечами, они прикрыли собою Калигулу.

— Подать носилки цезаря! — раздался громкий крик.

— И лекаря!..

Гая уложили в носилки со всеми предосторожностями. Он корчил злобные гримасы, когда неловкие движения преторианцев причиняли боль ушибленному телу.

— К счастью, ничего не сломано, — успокаивал его лекарь.

Зрители испуганно наблюдали за императорскими носилками, быстро покидающими амфитеатр. Римляне беспокоились о здоровье Гая Цезаря. Ведь он был сыном славного Германика! Он пришёл на смену гнусному Тиберию. Он постоянно радует народ забавными зрелищами, вроде сегодняшнего. Он откровенно недолюбливает спесивых сенаторов. Ну как не любить такого императора?! К тому же, неизвестно кто придёт после Гая! Может, новый принцепс окажется почище Тиберия?!

Цезония быстро шла рядом с носилками Калигулы. Время от времени брала его ладонь и подбадривала улыбками. Гай чувствовал, что между ними рождаются отношения, отдалённо напоминающие близость, связывавшую его с Друзиллой. «Цезонии можно доверять», — решил он. Почему Калигула так решил? Может, из-за дурманящего зелья, которым матрона щедро поила его? Или тому причиной выражение её лица: заботливое, нежное, обеспокоенное? После смерти Друзиллы одиночество навалилось на Гая. В Цезонии он внезапно увидел спасение от одиночества.

Гай потянулся к ней. Цезония понятливо склонилась к шевелящимся губам императора.

— Подлого Тетриния ждёт особая смерть! — злорадно шепнул он. — Я ещё придумаю — какая!

— Я помогу тебе придумать! — в тон Калигуле ответила она.

Хитрая улыбка Цезонии оказалась зеркальным отражением улыбки Гая.

LIV

Он лежал в постели, выздоравливая после падения. В опочивальне суетились рабы. Приносили фрукты и напитки, переставляли склянки с лечебным питьём, убирали горшок с нечистотами.

Дни казались бесконечными. Ночи — ещё длиннее, если это возможно. Спасаясь от кровавых призраков, которые являлись ночами, Гай звал Цезонию. Она приходила, присаживалась на край ложа и тихим голосом рассказывала забавные истории: о неверных жёнах, водящих за нос глупых мужей; о злых колдуньях, превращающих путешественников в свиней; о юноше, который из-за чрезмерного любопытства стал ослом, намазавшись колдовским зельем.

Она говорила ночь напролёт, а с наступлением рассвета, устав, засыпала. Но Гай не боялся утра. Его призраки исчезали с наступлением дня.

Однажды он сильно испугался. На третий день после злополучного падения за стеною опочивальни послышался голос:

— Гай, где ты? Я хочу поговорить с тобой!

Голос показался Калигуле знакомым, но неузнаваемым. Волосы на голове стали дыбом. Гай решил, что кто-то из его мертвецов зовёт его, желая отомстить.

Болели ушибленные кости. Подняться с постели и убежать он не мог. Рядом спала Цезония, утомлённая бессонной ночью. Калигула покрепче прижался к её телу и с головою укрылся одеялом. Таинственный голос не исчезал. Он продолжал звать императора:

— Гай! Гай!

В монотонном крике чудилось что-то зловещее.

Калигула вспомнил о спутниках Одиссея. Они закрыли уши воском, чтобы не слышать губительного пения сирен. Вздрагивая от страха, Гай решил последовать их примеру. Но вытянуть из постели руку и достать горящую на столике восковую свечу тоже было страшно. Он заткнул уши указательными пальцами и старательно зажмурился. Призрак непременно исчезнет, если на него не смотреть и не слушать.

Гай выждал длительное время. Заныли напряжённые пальцы, зазвенело в ушах. В зажмуренных глазах появились жгучие оранжевые круги. «Призрак, наверное, уже убрался», — удовлетворённо решил он и перестал терзать глаза и уши. Полежал ещё немного под одеялом, внимательно прислушиваясь. Тишина!

Медленно, осторожно Гай откинул одеяло и выглянул наружу. И закричал испуганно:

— А-а-аа!

Бледное круглое лицо, похожее на посмертную маску, угрожающе пялилось на него. прийдя в себя, Калигула узнал бабку, старую Антонию. Она пробралась в опочивальню и теперь стояла у постели внука, неприязненно разглядывая его.

— Проснулся?! — проскрежетала она низким, почти мужским голосом. — Порядочные люди давно обедают!

— Я болен, — начал оправдываться Гай и тут же прикусил язык. Он не младенец неразумный, а римский принцепс! Никому, даже родной бабке, он не обязан давать отчёт в своих поступках.

Принимая невозмутимый вид, он осведомился:

— Это ты звала меня пугающим голосом?

— Я.

— Говори, чего желаешь, и убирайся!

Антония усмехнулась с нескрываемой горечью. Указала на Цезонию, сонную и укрытую одеялом. Спросила бесцеремонно у внука:

— Кто это?

— Тебе какое дело? — хмуро отозвался Калигула.

Бабка резко потянула к себе одеяло и внимательно оглядела испуганную, ещё не пришедшую в себя женщину.

— Я думала, что ты спишь с Агриппиной или Ливиллой, — удовлетворившись произведённым осмотром, объяснила Антония.

— Они — мои сестры! Зачем мне спать с ними? — сердито огрызнулся Гай.

Антония язвительно пожала плечами:

— После Друзиллы — все возможно!

— Ты явилась оскорблять меня? — в голосе Гая появилась нескрываемая угроза.

Бабка натужно вздохнула:

— Ты — мой внук! — изрекла она. — Мне больно смотреть на твои выходки!

— Не смотри! Тебя никто не звал во дворец! Зачем явилась? Ты клялась, что ноги твоей больше здесь не будет!

— Твой отец был моим любимым сыном, — вспоминая прошлое, сетовала Антония. — Честный, благородный, порядочный… Как могли у Германика и Агриппины родиться такие чудовища, как ты и твои сестры? — последнюю фразу Антония не прокричала с надрывом и лицедейским заламыванием рук, а проговорила с наивным удивлением: и впрямь, как могло такое случиться?

Гай обиделся. Нижняя губа мелко задрожала, как у мальчишки, готового вот-вот заплакать.