Странное это ремесло - Богомил Райнов

«Американка» — это были заметки о другой жизненной удаче. Заглавие, возможно, вызывает представление об элегантной даме спортивного облика, которая выходит из изумрудно-зеленого «кадиллака». Между тем на моей американке было платьишко из дешевой материи, сама — худенькая, бесцветная, сквозь стекла дешевых очков устало смотрели близорукие глаза. Набрел я на нее совершенно случайно в кафе на набережной Вольтера — вернее, это она набрела на меня, что, впрочем, роли не играет. Я только что закончил очередной обход книжных развалов, руки дрожали от тяжести купленных книг, а ноги — от пройденных километров. Плюхнувшись на первый попавшийся стул перед первым попавшимся кафе, я заказал неизменный кофе-эспрессо. Терраса перед кафе (словом «терраса» парижане величают тротуар, никаких террас перед парижскими кафе нет), — терраса была почти безлюдна, и я отхлебывал горячий горьковатый напиток, не имея никакого желания изучать окружающую жизнь.

— Вы позволите?

Чья-то бледная рука тянулась к корзиночке с печеньем, которая стояла на моем столике. Я подал корзиночку, даже не взглянув на обладательницу упомянутой руки.

— Вы интересуетесь американской поэзией? — прозвучал тот же голос немного погодя.

«Ах, чтоб тебя!.. — подумал я. По правде говоря, я подумал кое-что иное, но это уже детали. — Чашку кофе не дадут спокойно выпить».

Бледная рука взяла со стопки книг на соседнем стуле верхний томик — антологию американской поэзии.

— Я вообще интересуюсь поэзией, — уклончиво ответил я, поднимая голову.

Обладательница бледной руки с любопытством смотрела на меня сквозь стекла больших очков в темной оправе.

— Вы поэт или что-то в этом роде?

— В этом роде, — кивнул я, подумав про себя, что «в этом роде» может означать лишь одно: поэт, но бездарный.

— Я тоже люблю поэзию, хоть и не поэтесса. Я преподаю литературу. Французскую.

«А мне-то что?» — мысленно отозвался я на ее сообщение и только тогда заметил, что незнакомка и впрямь говорит на безупречном французском, не делая ненужных «лиэзон» и не съедая окончаний, — словом, на том французском, который у самих французов не в ходу.

— Вы иностранка?

— Да… Скорее так…

«Что-то в этом роде», «скорее так» — она явно избегала точных определений.

— Собственно, я американка, но мама у меня француженка. И я всю жизнь мечтала побывать в Париже…

— Выходит, ваша мечта осуществилась.

Она продолжала, словно не расслышав моих слов.

— Знаете, поездка из Вермонта в Париж скромной учительнице не по средствам. Я столько лет экономила, столького лишала себя, чтобы наконец…

— Осуществить свою мечту, — подсказал я.

— … испытать разочарование.

— Отчего же?

— Скудно, грязно, люди вульгарны и грубы, а в кафе с тебя берут вдвое за какой-то несчастный бифштекс только потому, что тут была обезглавлена Мария—Антуанетта.

— О, не только поэтому. Тут еще была застрелена Мата Хари.

— Да, да, по милости Марии-Антуанетты и Маты Хари вас обирают всюду, где только можно, а если вы случайно дадите мало чаевых, вас тут же обругают…

На ее лице было написано такое детское разочарование, которое напомнило мне мое собственное, когда много лет назад вместо золотых и хрустальных дворцов я увидел перед собой черное полусгоревшее здание.

— Разве в Америке лучше?

— Да… По крайней мере в том, что касается чистоты и комфорта… Но даже если и не лучше, ведь мечтаешь поехать туда, где иначе, лучше, где люди думают не только о деньгах и выгоде…

— В этом городе собраны огромные духовные богатства, — назидательно напомнил я.

— Богатства есть и в книгах. Ради духовных богатств незачем ехать в Париж, достаточно дойти до школьной библиотеки.

Американка продолжала излагать свои критические замечания, а я слушал ее и думал о том, что день клонится к вечеру и она, наверно, так же, как и я, с утра бродила по городу и теперь сидит тут усталая, расстроенная, имея в перспективе лишь возвращение в мрачную, низкопробную гостиницу, об особенностях которой она уже успела мне сообщить, и потому, наверно, она и не спешит возвращаться под крышу, а предпочитает сидеть на набережной и болтать с незнакомым человеком.

— Знаете, — сказал я ей, — Париж похож на тех женщин, которые с первого взгляда не производят впечатления, но постепенно очаровывают. Сначала думаешь «ничего особенного», но чем больше всматриваешься, тем яснее становится, что в этом «ничего особенного» есть нечто неотразимо привлекательное…

Она, должно быть, вообразила, что я имею в виду женщин ее типа, потому что оживилась и принялась объяснять, что у подобных женщин за непритязательной внешностью таятся какие-то иные чары, тогда как Париж таит за своими закрытыми ставнями лишь тягостный семейный быт или же преступность и проституцию, и лучше за закрытые ставни и не заглядывать.

— Купите побольше открыток, — посоветовал я. — На открытках все выглядит привлекательней.

— Уже купила. И разослала знакомым. Все знают, что я десять лет откладывала деньги на эту поездку, так пусть хоть думают, что я счастлива… Так и рождается легенда. Возможно, что и другие, приезжая сюда, испытывают такое же разочарование. Но поскольку кем-то сказано, что Париж — одно из чудес света, и все вокруг это повторяют, делать нечего — чтобы не прослыть дурой, твердишь то же самое…

«Тузовое каре» — так озаглавил я историю другой удачи. Замечу мимоходом, что мои записи полны подобных случаев везения, так же как игра в покер полна эффектных терминов: «фул», «большой блеф», «кент флеш рояль». Но ради элементарной достоверности я остановил свой выбор на «тузовом каре».

Герой этой истории — болгарин, вернее — болгарский еврей, оказавшийся в Париже после короткого пребывания в Израиле. Я познакомился с ним, когда он явился к нам в посольство, и, поскольку больше никого из сотрудников на месте не оказалось, принимать его пришлось мне. Я хотел спросить, чем могу быть ему полезен, но он опередил меня, задав аналогичный вопрос, и, заметив мое недоумение, поспешил уточнить:

— Золотые часы, холодильник, машина?

Я заверил его, что в данную минуту подобных устремлений не имею, но это не обескуражило гостя. Я все же поинтересовался, кто он и почему решил обратиться в наше посольство, а не в какое-нибудь еще. Без излишней конфузливости он познакомил меня с некоторыми деталями своей биографии, включая сюда нелегальную торговлю, которая в настоящее время и давала ему средства пропитания.

— Это ваше личное дело… — проговорил я.

— Конечно. Но вы тоже можете заработать на этом. Я берусь доставить вам все, что пожелаете, за половинную цену.

В доказательство он вынул из кармана массивные золотые часы с браслетом и попытался надеть мне на руку.

— Оставьте, — сказал я. — Терпеть не могу браслетов.

— Можно и без браслета. Вот, на ремешке из крокодиловой кожи, настоящий «Зенит». Можно и «Омегу».

Пришлось снова заверить его, что мне абсолютно ничего не требуется.

— Где же вы добываете товар?

— Секрет фирмы, — пробурчал он.

— Надо понимать: краденый?

— За кого вы меня принимаете?

Его физиономия выражала смесь чистоты и грусти, причем не только в данную минуту. Это бледное, словно никогда не видевшее солнца лицо с темными усталыми глазами говорило скорее о мягкой скорби поэта, чем об алчной расчетливости торгаша.

— Не хочу обижать вас, но если вещь предлагается за бесценок, то она либо низкого качества, либо краденая.

— Ни то, ни другое, — посетитель отрицательно помотал головой.

И, доверительно нагнувшись ко мне, шепнул:

— Контрабанда.

— Тоже не слишком почтенное занятие,

— Почему же? Государство установило разбойничьи пошлины. А мы освобождаем клиента от этих пошлин. Что, по-вашему, менее почтенно — то, что делаем мы, или то, что делает государство?

Через несколько дней, выходя из посольства, я снова столкнулся с этим человеком, назовем его Жаком.

— Могу предложить вам фотоаппараты, кинокамеры и прочее в этом роде, новейшие модели…

— Я же сказал вам, контрабандный товар меня не интересует.

— А это не контрабанда. Ничего противозаконного. Вы получаете аппарат по оптовой цене, я получаю небольшие комиссионные, все по закону.

Я не успел сказать ни да, ни нет, как он уже подозвал такси.

Магазин, к которому мы подъехали, на довольно пустынной улице возле площади Республики, тоже казался пустым, чтобы не сказать «пустующим». В витрине приютилось несколько допотопных фотоаппаратов, а внутри было почти совсем темно. Жак ввел меня в магазин, небрежно кивнул человеку, находившемуся в глубине помещения, и приподнял вделанную в пол крышку люка:

— Сюда! Осторожнее!..

В том, что касается качества и обилия товара, подвал оказался полной противоположностью магазину. Тут были собраны всевозможные ультрасовременные модели оптики и фототехники, главным образом западногерманского производства.