Хоспис - Елена Николаевна Крюкова

на веку видали эти глаза, много людей, да такого вора, как Марк, видали впервые. Марк валялся на полу, а этот старик, наглый степняк, сейчас уйдет. Старик плюнул на паркет рядом с Марком, пригладил седенькие жалкие патлы и медленно, кривоного пошагал к выходу из зала. Сорванный в башки тюрбан валялся на полу.

С мольберта на несчастного, на паркете распластанного вора глядела, бешено косилась блестящими глазами женщина: кровать, взбитые подушки, ноги расставлены, живот восстает громадным сугробом – рожает; а рядом, на атласе кресла – корона: царица. Повитухи крутятся возле родильного ложа! Друг дружку с ноги сбивают! Неприлично, нагло, без стыда торчат разведенные в стороны круглые, мощные колени. Одеяло откинуто. Из живота лезет ребенок. Он лезет в жизнь, и этот кровавый путь, сквозь темноту и сочлененья костей, тягостен и ужасен. Плод рвется в жизнь, и, может, он не доползет. Умрет.

Уж лучше бы я умер, чем – такое.

Уж лучше бы ты умер!

Марк пытался встать. Старик уходил вон. Он уходил не из зала – из жизни Марка, и жизнь Марка теперь не стоила ломаного гроша. Люди еще кричали и шептались, но утихал гомон, и меж господ сновали слуги со щетками в руках, подметали осколки. Царица, в родах, напрягала живот, тужилась. Повитухи на холсте стояли с белыми, как метель, пеленками в толстых добрых руках. Выгибался потолок терема. Расшитое золотою ниткой одеяло валилось на пол. Голый безумный, горою, живот, голые белые ноги царицы, ее высокая грудь под задранной белой рубахой надвигались с холста на народ. Народ пятился. Перед народом являлась жизнь: она давно умерла, а на холсте она еще не родилась.

Старик толкнул кулаком дверь. Его шаги раздавались на мраморной лестнице. Ему позволили уйти.

Изловите его! Свяжите, пытайте! Он оболгал меня!

Он правду обо мне сказал.

Марка подняли за ноги и под мышки перенесли на пуфик. Брызгали ему в лицо водой. От бархатного пиджака смертельно пахло скипидаром. Боже, как обидели художника! Гениального мастера! Он же бессмертен! А этот старикашка, кто он такой?! Послать за ним, пока далеко не ушел! Схватить его! Допросить! Есть люди, они разберутся!

Марку вытерли мокрое лицо его кружевным, из нагрудного кармана выдернутым платком.

Не надо, не хватайте его, не мучьте.

Почему?! как раз надо схватить! Он же вас так очернил! Просто пригвоздил! Он вас, простите, просто распял! Распятый художник, это же поразительно, это же просто чудовищно! Он – вас – грязью поливал! Негодяй! Нет, послать, послать за ним! Хватайте его, он не успеет убежать!

Марк весь подался вперед, выпятил грудь. Оперся локтями о пуфик, пытался встать. Пытался крикнуть, но голос не сразу повиновался ему. Трудно было вымолвить то, что он он хотел сказать.

Пожалуйста. Прошу вас. Не трогайте его.

Да кто он такой, что вы так его защищаете?! кто?!

Марк закрыл глаза.

"Это мой отец".

Он не слышал, как все загудели вокруг, опять загомонили, ему казалось, что, кроме голосов, в зале звучат песни, бойкие и хулиганские, и что они прорезают сверкающий дымный воздух, как прорезает его, темный и гадкий, чистое свечное пламя или блеск обнаженных ножей; мотались красные тряпки, по залу расхаживали странные люди в кожаных тужурках, в красных носках и красных рубахах, торчащих из-под черной чертовой кожи, слышался рокот моторов, веселые женские ахи, да он просто глядел фильм, ту странную, так и не снятую Антоном Богатовым ленту о нищете, насилии и смерти; все спрашивали друг друга, а что, это правда, что знаменитый Марк – вор? это правда, правда? вот это он расслышал, и дернулся привстать, крикнуть в лица: вранье! никогда я им не был! – и уже сам смеялся над собой: да я им был всегда, и не собираюсь иным становиться, – бежали люди с носилками, пытались унести его из зала, где его унизили, растоптали и опозорили, и он пил этот сладкий позор, как вино, и ненавидел себя за то, что еще мог испытывать стыд, и жалел себя, бедного, несчастного, потому что никому не объяснить, что он такое сделал; не рассказать; а вот надо ли? Он не понимал, зачем он им так сказал, про отца. Похож старик на его отца? Или это ему показалось? В тюрбане он вышел вон или с голой головой? Какие чудные головы у стариков, недаром так любят писать старость художники, она морщинистая и страшная, а глаза из этого мрака и страха светятся – дивные звезды небесные. Чем ближе к небу, тем морщинистей твоя плоть, старая грязная земля. "Я сам пойду!" – крикнул он, деревянной, на шарнирах, куклой встал с кукольного пуфика и правда сам пошел, будто на расстрел, и внутри него уже жил его приговор, он сам себе его произнес, и прокурора не надо, шел и повторял: я вор, вор, мне плохо, пожалейте меня. Но никто его не жалел, все, кто вытаращив глаза и любопытствуя, то вежливо, деликатно прикрыв их, даже и не думали его жалеть, а хотели только посмеяться над ним, поглумиться, пальцами на него показать: вот идет вор, вчера знаменитый художник, поглядите-ка на него! Я распят, меня распяли, хотел он напоследок крикнуть людям, уходя из их блестящей, отвратительной жизни, такой мелкой, нечистой, гудящей сплетнями и слухами, бугрящейся подлостью и грязью, – но рот его будто залепили глиной, и он мычал как бык, и правда распятый, раздавленный, и правда жалкий, несчастный, – но никто не гладил его по плечу, по щеке в его несчастьи, никому не хотелось обнять его, прижать его к себе и шепнуть ему на ухо: "Ну что ты, приятель, все же тип-топ, все это наговоры и чушь, а ты как был великий, так великим и остался". Никто так не шепнул ему. Люди с носилками мертво смотрели ему в спину. Он шел по праздничному залу, в бархатном пиджаке, воняющем скипидаром, еще здоровый, уже не больной, еще подлец, уже не царь, еще свободный, уже обреченный, – еще надеялся: я сворую, завтра сворую свою удачу.

Он все видел перед собой это лицо старика, его серые, прозрачные льдистые глаза, снежный пух волос, как серебряный нимб, над головой, над загорелой лысиной, крепко сжатые губы, чтобы не вылетели слова боли и внутри погиб приговор, вслух его пока нельзя, приговор, его скажут после, потом, когда пройдет великая и страшная, мощная жизнь; протечет мощной рекой, льдины прогрохочут громом, растают, сделаются водой, вода отразит небо, а сын увидит отца на берегу, отец из-под руки будет глядеть на теченье сильной воды, на кущи облаков и чернь опасных туч, молнии с зенита будут бить пучками, глаза отца до дна огнем