Проклятая игра - Клайв Баркер

— Тут есть кто-нибудь? — снова спросил он.

Пар стоял перед его глазами мертвой серой стеной. Уайтхед ругал себя.

— Мартин? — позвал он еще раз.

Хотя ни одно движение или звук не подтверждали его подозрений, старик знал, что он в сауне не один. Кто-то был совсем рядом, но не отвечал. Пока, Уайтхед спрашивал, он шарил рукой и исследовал, дрожа, плитку за плиткой в поисках полотенца, лежавшею рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, а глаза всматривались в стену пара. В полотенце был пистолет. Наконец пальцы с облегчением отыскали его.

Пистолет придал уверенности, и Уайтхед тихо обратился к невидимому посетителю:

— Я знаю, что ты здесь. Покажись, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

В облаке пара что-то сдвинулось. Заклубились маленькие водовороты, их становилось все больше. Уайтхед чувствовал, как в его голове отдаются удары сердца. Кто бы там ни оказался («Только бы не он, господи, только бы не он!»), старик был готов. Затем пар вмиг рассеялся, убитый внезапным холодом. Уайтхед поднял пистолет. Если Марти устроил эту мерзкую шутку, он о ней пожалеет. Рука, сжимавшая пистолет, мелко дрожала.

И тут перед ним возникла фигура. Она едва проступала в дымке, пока голос, тысячу раз звучавший в пропитанных водкой кошмарах Уайтхеда, не произнес:

— Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, он стоял перед Джо. Его лицо не постарело за те семнадцать лет, что прошли со дня их последней встречи. Нависающие брови, глубоко посаженные глаза — они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился мало, словно время благоговело перед ним и обходило его стороной.

— Садись, — сказал он.

Уайтхед не пошевелился, по-прежнему направляя пистолет на Европейца.

— Пожалуйста, Джозеф. Сядь.

Не лучше ли послушаться? Можно ли избежать смертельного удара, изобразив слабость? Или это глупая мелодрама — полагать, будто такого человека можно остановить?

«В каком же сне я жил, — упрекнул себя Уайтхед. — Думал, что он придет сюда избить меня, что он хочет моей крови».

Глаза Мамолиана сулили нечто большее, чем избиение.

Джо сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не беспокоило. Мамолиан не смотрел на тело, его взгляд проникал глубоко сквозь мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе — он ударял по сердцу. Как еще объяснить облегчение, которое он ощутил при виде Европейца?

— Так долго…

Вот и все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не походил ли он на любовника, молящего о воссоединении? Возможно, это недалеко от истины. Их взаимная ненависть имела чистоту любви.

Европеец изучал его.

— Пилигрим, — прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, — нет необходимости. Или смысла.

Уайтхед улыбнулся и положил оружие на полотенце рядом с собой.

— Я боялся твоего прихода, — сказал он. — Поэтому завел собак. Ты знаешь, как я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.

Мамолиан прижал палец к губам, прерывая речь Уайтхеда.

— Я прощаю собак, — сказал он.

Кого он прощал — животных или человека, который использовал их против него?

— Зачем тебе понадобилось возвращаться? — спросил Уайтхед. — Ты должен был понимать, что я не обрадуюсь тебе.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— Нет, не знаю. Действительно не знаю.

— Джозеф, — вздохнул Мамолиан, — не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Не стоит кормить меня обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо так относиться ко мне.

— Я не делал этого.

— Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не теперь, когда у нас обоих так мало времени. Сегодня, в этот последний раз, давай будем честны. Давай откроем друг другу сердца. Другой возможности не представится.

— Почему? Почему мы не можем начать сначала?

— Мы стары. И устали.

— Я нет.

— Почему же ты не борешься за свою империю, если не устал?

— Так это твоя работа? — спросил Уайтхед, не сомневаясь в ответе.

Мамолиан кивнул.

— Ты не единственный, кому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах; все они, как и ты, ученики провидения. Если я попрошу, они продадут и купят половину мира; они мои должники. Но ни один из них не был таким, как ты, Джозеф. Ты самый жадный и самый способный. Только с тобой я видел возможность…

— Продолжай, — поторопил его Уайтхед. — Возможность чего?

— Спасения, — ответил Мамолиан и рассмеялся над своей мыслью. — От всего.

Уайтхед никогда не предполагал, что все случится вот так: путаный разговор в белой кафельной комнате, двое стариков обмениваются обидами. Переворачивают воспоминания, словно камни, и глядят, как разбегаются во все стороны мокрицы и пауки. Все происходило гораздо проще и гораздо болезненнее, чем он ожидал. Ничто так не очищает, как потеря.

— Я сделал много ошибок, — проговорил Джо. — И я искренне сожалею об этом.

— Скажи мне правду, — сурово сказал Мамолиан.

— Но это и есть правда, черт возьми! Я сожалею. Что еще тебе нужно? Земля? Предприятия? Что тебе нужно?

— Ты удивляешь меня, Джозеф. Даже сейчас, на самом краю, ты пытаешься торговаться и заключать сделки. Какая потеря! Какая ужасная потеря! Я мог сделать тебя великим.

— Я и есть великий.

— Ты же все прекрасно знаешь, пилигрим, — мягко ответил Мамолиан. — Кем ты был без меня с твоим бойким языком и модными костюмами? Актером? Торговцем машинами? Вором?

Уайтхед вздрогнул не только от язвительных насмешек. Пар позади Мамолиана сгущался, словно там двигались призраки.

— Ты был ничем. Будь любезен признать это.

— Я принял твой вызов, — напомнил Уайтхед.

— О да, — отозвался Мамолиан. — У тебя были аппетиты, и я их удовлетворил. Этого у тебя хватало в избытке.

— Ты нуждался во мне, — повторил Уайтхед.

Европеец причинял ему боль; вопреки здравому смыслу, он собирался ответить тем же. Это его мир, в конце концов. Европеец здесь вне закона — безоружный, безжалостный. И он хочет услышать правду. Что ж, он ее услышит, и плевать на призраков.

— Зачем же ты мне понадобился? — спросил Мамолиан. В его голосе внезапно зазвучало презрение. — Для чего ты годишься?

Уайтхед выдержал паузу, а затем резко ответил, не заботясь о последствиях:

— Я мог жить вместо тебя. Ты был слишком бескровным, чтобы делать это самому! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы все попробовать через меня. Женщин, власть — все.

— Нет…

— Ты плохо выглядишь, Мамолиан.

Он назвал Европейца по имени! Видите? Боже, как легко! Он назвал ублюдка по имени и не отвел взгляд, когда эти глаза сверкнули, потому что говорил правду! И они оба знали это. Мамолиан был бледным, почти бесцветным. Опустошен желанием жить. Внезапно Уайтхед осознал, что может выиграть эту схватку, если будет действовать с умом.