Три зимовки во льдах Арктики - Константин Бадигин

- Зовите сюда Токарева и Алферова и помогайте Трофимову ликвидировать течь, - командую я Розову. - Пока не подписан приказ о вашем увольнении, вы - работники «Седова»...

Через несколько минут прибежавшие с «Садко» механики уселись на чугунную крышку и заработали гаечными ключами так, что со стороны любо было смотреть.

Когда все было кончено, я подошел к ним и сказал:

- Товарищ Токарев! Вы остаетесь вторым механиком «Седова». Товарищ Алферов! С сегодняшнего дня вы третий механик. Я понимаю, что вам будет тяжело остаться еще на год в дрейфе, но поступить иначе не могу. Да и вам ведь нелегко покидать родной корабль - механики на минуту задумались. Алферов тихо сказал:

- Разрешите сходить за вещами, капитан. Я улыбнулся:

- Не беспокойтесь. Вещи уже доставлены обратно. Я ведь знал, что вы не откажетесь...

Пожав руки своим друзьям, я поднялся наверх. Теперь за судьбу машинного отделения я был спокоен. Конечно, было бы хорошо, если бы остался и Розов. Но у него искалечена рука, и он сильно измотался за эти месяцы. К тому же Трофимов прекрасно его заменит. Недаром же он шестнадцать лет проплавал на кораблях!

На палубе я неожиданно встретил Виктора Буйницкого. Короткая ватная куртка была расстегнута, высокие сапоги мокры. Он тащил какие-то пробирки и книги. Я понял, в чем дело, но все же спросил:

- А вы что же здесь делаете, Виктор Харлампиевач?

Он немного смутился:

- Константин Сергеевич! Шевелев сказал, что вы решили взять меня на «Седова», а вас я никак не мог найти. Ну, и... жалко же терять время! Пока перегружаю научный инвентарь. Разрешите продолжать?..

Я отвел Буйницкого в каюты, в которых жил когда-то старший помощник, и предложил ему располагаться в них со своими приборами и книгами, как дома.

Повеселев еще больше, он с удвоенной энергией забегал между «Садко» и «Седовым». Двое матросов, прикомандированных к нему для помощи, едва поспевали за своим руководителем. Буйницкий безустали таскал большие корзины каких-то бутылок, огромные пачки карт, таблиц, тяжелые приборы, увесистые свитки тросов. Все время его не оставляло беспокойство.

- Обязательно что-нибудь забуду, я знаю - так всегда бывает, - приговаривал он, карабкаясь на корабль с очередным ящиком реактивов или справочников.

Действительно, захватить все необходимое мы при всем желании не могли. Больше всего приходилось жалеть о прекрасной глубоководной лебедке, покоившейся в трюме «Садко». Она была нам крайне необходима для измерений глубин океана, но у нас не хватало времени для того, чтобы извлечь из трюма ее тяжелые и громоздкие детали...

«Ермак» и «Садко» уже подняли пары. Близилась минута прощания. Тогда коммунистов и комсомольцев, остающихся на «Седове», созвали в кают-компанию. Мы уселись за большим столом, покрытым видавшей виды желтой клеенкой. Я оглянулся. Нас не так много, но не так уж и мало. Двое членов партии - Трофимов и я, один кандидат - Недзвецкий, пятеро комсомольцев - Буйницкий, Шарыпов, Мегер, Гетман и Бекасов. С такой семьей можно неплохо, поработать!

На повестке дня стоял один вопрос: надо было организовать партийно-комсомольскую группу и избрать парторга.

Долгих прений не было: выбор кандидатуры напрашивался сам собой. Кому другому, как не Трофимову, опытному полярнику, орденоносцу, члену партии с 1931 года, взять на себя руководство группой?

Решение было принято единогласно.

Мы распрощались с руководителями экспедиции на «Ермаке», присутствовавшими на собрании, и они покинули «Седова». По льду забегали люди. С «Ермака» тащили все новые и новые подарки. Нам совали в руки узлы с конфетами, печеньем, сушеными фруктами и прочими вкусными вещами. В последнюю минуту Шевелев прислал мне толстую книгу Нансена «Во мраке ночи и во льдах». Я сунул ее за борт ватника, поднялся на мостик и огляделся вокруг.

Начиналась пурга. Струи снега, словно сетка из марли, скрыли от нас «Садко». Лишь контуры его смутно проступали сквозь эту белую пелену. Дул резкий, холодный ветер. «Ермак» дал три протяжных отходных гудка.

Зашумели могучие машины, захрустели льды. Тяжелый корпус ледокола, вздрагивая от напряжения, разбивал поле, около которого стоял «Седов». Затем «Ермак» и «Садко» медленно двинулись к югу.

Я взглянул на часы. Было 3 часа 30 минут утра 30 августа. Ровно трое суток без сна! А сколько бессонных ночей предстояло еще провести морякам «Ермака» и «Садко», пока они доберутся до «Малыгина», значительно опередившего их, и вместе с ним пробьются к кромке льда?!

Мы подняли прощальный приветственный сигнал из трех букв: «Р Щ X», что означает на условном языке сигнального кода: «Счастливого рейса». Нам ответили: «Ж М У» и «С Ф Н» - «Счастливой зимовки».

Не отрываясь, глядели мы вслед уходящим кораблям. Густая сетка пурги быстро закрывала от нас силуэты «Ермака» и «Садко». Только гудки их напоминали: мы еще здесь, совсем близко от вас. Но скоро и гудки умолкли. Мы остались совсем одни среди разбитых на мелкие куски ледяных полей, засыпанных пушистым снегом.

«Седов» стоял, тяжело накренившись набок и опершись на льдину, словно раненый великан, которого оставили силы в самый разгар битвы. В топках еще тлели огни, в котлах еще теплилось живое дыхание пара, но скоро оно должно было вновь угаснуть. Опять надо было разбирать машину, браться за установку камельков, отеплять шлаком жилые помещения, мастерить керосиновые мигалки, готовиться к новой полярной ночи.

Но прежде всего надо было дать людям отдохнуть и выспаться. И как только мы подняли со льда последние ящики снаряжения, сброшенные с «Садко», я пригласил всех в кают-компанию поужинать, хотя по времени суток это скорее походило на завтрак.

Камбузник Мегер, впервые выступивший в роли повара, с комичной торжественностью подал на стол аппетитно поджаренную свежую картошку. Давно невиданное лакомство было с восторгом принято седовцами-старожилами.

Я распорядился подать несколько бутылок вина и провозгласил тост за дружбу «старожилов» и новичков, за единство расширившейся семьи и за успех будущих научных работ. И хотя каждый из нас только что пережил тяжелые минуты, глядя на удалявшиеся корабли, - эти слова нашли самый живой отклик. Минутные сомнения и колебания ушли вместе с кораблями. Путь к отступлению был отрезан. Теперь нам оставалась только долгая и упорная борьба со льдами.

После ужина я вышел на палубу и долго смотрел вокруг, отыскивая место, где удобнее всего поставить корабль на зимовку.

Возвращаясь к себе в каюту, я увидел в открытую дверь Андрея Георгиевича. Низко склонившись над столом, он что-то писал. То и дело голова его падала и руки съезжали со стола. Но потом он встряхивался и снова начинал писать.