Божественное пламя - Мэри Рено

- Держи.

Она протянула руку за цветами; он, отдавая, наклонился и поцеловал её в щёку. Она на момент прижалась щекой к его губам, потом отодвинулась и мягко качнула головой, не глядя на него. Приоткрыв свой тяжёлый плащ, воткнула фиалки под рубашку между грудей... И ушла, скрылась за деревьями.

Он смотрел ей вслед, а перед глазами были ломкие стебли цветов, уходившие вниз, в тёплую шелковистую складку. Завтра Дионисии... "Мягкий ковёр гиацинтов, и крокусов ярких и маков в свежей росистой траве им святая Земля расстелила, пышной постелью грунтовое жёсткое ложе укрывши..." Гефестиону он ничего не сказал.

Едва зайдя к матери, он сразу понял - что-то случилось. Она пылала подавленной яростью, но видно было, что он тут не при чём; она даже раздумывает, не рассказать ли ему. Он поцеловал её, но спрашивать ничего не стал: ему достаточно было и вчерашнего.

Весь день друзья его толковали друг другу о девушках, которых возьмут завтра, когда поймают в горах. Если цепляли его - он отвечал старинными, испытанными шутками, а намерений своих не открывал. Женщины пойдут от святилища в горы задолго до зари...

- Что будем завтра делать? - спросил Гефестион. - После жертвоприношений, я имею в виду.

- Не знаю. На Дионисии планы строить - это не к добру...

Гефестион быстро глянул на него и отвёл глаза. Это ж невозможно!... Впрочем, с тех пор как они здесь, настроение у него - хуже некуда. Пока он с этим не справится, лучше оставить его в покое.

Весенние сумерки наступают рано, едва солнце за горы спрячется; а в замке есть и такие уголки, где лампы приходится зажигать сразу после полудня. В этих сумерках и ужинали, не дожидаясь вечерней темноты. Даже в Македонии никто не сидит допоздна за вином накануне Дионисий: ведь завтра вставать до рассвета... Обстановка в зале была необычна. На этот раз Филипп, воспользовавшись своей трезвостью, усадил Аристотеля возле себя. В другой день такая честь была бы не слишком уместна, поскольку пить философ почти не умел. А сразу после ужина почти все разошлись на покой.

Александр ложиться рано не любил - решил заглянуть к Фениксу, который часто читал допоздна. Тот размещался в западной башне.

Переходы в замке запутанны, но он с детства знал, как пройти напрямик. За прихожей, где держат запасную мебель для гостей, лестничный колодец; а оттуда коридор - и вот она, западная башня. Окон в коридоре не было, но с дальнего конца проникал свет от факела на стене. Он уже пошёл, - но тут услышал какой-то звук и заметил движение впереди.

Он задержался в тени и замер. В пятне света появилась та самая девушка, Горго, лицом к нему, извиваясь в объятиях мужчины, стоявшего за нею. Одна его рука тискала ей грудь, другая тянулась к лобку; руки тёмные, квадратные, заросшие... У неё в горле булькал еле слышный, сдавленный смех. Платье соскользнуло с плеча под волосатой рукой, - на пол упало несколько увядших фиалок... Потом, потянувшись губами к её уху, показалось мужское лицо... Отец!

Крадучись, как на войне, он подался назад - они его не услышали - и через ближайшую дверь выбрался в холодную ночь, гудящую рёвом водопада.

А наверху, в помещении его гвардейцев, Гефестион маялся без сна и ждал, когда он ляжет, чтобы войти и пожелать доброй ночи. Обычно они поднимались вместе, но сегодня после ужина никто Александра не видел. Пойти искать его все смеяться будут... Гефестион лежал в темноте, глядя на полоску света под массивной старой дверью внутренней комнаты, - и ждал, когда эту полоску пересекут тени от ног. Так и не дождался. Заснул, не заметив того; и снилось ему, что он по-прежнему ждёт, и смотрит.

Где-то после полуночи, потайной лестницей, Александр поднялся к себе, переодеться. Лампа почти догорела, едва мерцала. Холод был лютый, пальцы почти не гнулись, но он надел только кожаную тунику, сапоги и поножи, как на охоту ходил. На гору лезть - движение согреет.

Выглянул в окно. То тут то там уже светились первые факелы: мелькали между деревьями, мерцали словно звёздочки в потоках холодного воздуха, стекавшего с горных снегов.

Когда-то давно он ходил за ними в бор, было такое. Но никогда, ни разу в жизни, не пытался увидеть обряды на горе. И сейчас нет у него никаких оправданий - кроме одного: ничего больше не остаётся. Он снова пойдёт за ними, хоть и нельзя этого делать. Ему некуда больше пойти.

На охоте он всегда двигался очень быстро и легко; и не выносил, когда шумели. В эту рань поднялось совсем не много мужчин; хорошо было слышно, издали, как они переговариваются, смеются... Спешить им некуда: на склонах сейчас много подвыпивших бродяжек, отбившихся от процессии, которые охотно станут их добычей. Он бесшумно скользил мимо; его никто не видел. Вскоре все они остались внизу, а он шёл всё выше и выше, по древней тропе через буковый лес. Уже давно, после прошлых Дионисий, он тайно прошёл этой дорогой до утоптанной площадки, где они пляшут. Прошёл по следам: там были ниточки, застрявшие в ветвях, упавшие побеги винограда и плюща, обрывки шерсти и капли крови.

Она не узнает. Никогда. Даже через много-много лет это останется его тайной, будет принадлежать только ему... Он будет с ней - невидим, как боги приходят к смертным. Он узнает о ней такое, чего не знал никто из мужчин.

Тропа вилась вверх по крутому склону, освещённому заходящей луной и первыми проблесками зари. Внизу в Эгах запели петухи; их крик, истончённый расстоянием, казался волшебным; нёс в себе таинственную угрозу, словно перекличка призраков... А впереди, над ним, ползла в гору огненная змея: это факелы сливались, издали, в сплошную ленту.

Над Азией поднялась заря, тронула заснеженные вершины... Далеко впереди послышался предсмертный вопль какого-то зверя, потом исступлённые крики вакханок...

Тропа поворачивала налево; в тесное, заросшее лесом ущелье. Внизу, по валунистому руслу, шумела вода. Александр остановился подумать, он это место помнил. По тропе он выйдет прямо к их площадке, не годится. А если перейти на противоположный склон?... Через нетронутый лес продираться радости мало, зато укрытие там - лучше не бывает. И он окажется совсем близко, ущелье там узкое... До жертвоприношения, наверно, не успеть, - но пляску её он увидит.

Вода была ледяная; но он перешёл, цепляясь руками за камни. И чащоба была непролазная. Люди в этот лес не заходили; мёртвые стволы так и лежали, как повалило их время. Не обойдёшь, не перелезешь, а наступишь - ноги проваливаются в труху... Шёл долго. Но, наконец, увидел первые факелы словно светлячки порхают, - а подошёл ближе - яркое пламя алтарного костра. И пение их было похоже на пламя: то взвивалось пронзительным воплем, то опадало, - и опять возносилось, вспыхивало где-то в другом месте, будто от одного голоса загорался другой.

Первые лучи солнца осветили кромку ущелья впереди... Деревьев там не было, только низкая бахрома ракитника и мирта. Прячась, словно крадущийся леопард, он прополз через кустарник - и залёг, на самом краю.

Снизу эту поляну совсем не видно - она открыта только вершинам и богам, - но перед ним была сейчас как на ладони. Несколько рябин, в траве какие-от жёлтые цветочки... На алтаре дымится жертвенное мясо и горит смола: это огарки факелов на него побросали... Александр был выше их локтей на шестьдесят, но совсем рядом, - дротиком достать можно, - так что видел, как промокли от росы подолы платьев, и пятна крови видел, и тонкие сосновые тирсы... И лица их видел. Отрешённые, ждущие бога.

Мать стояла у алтаря и запевала гимн. В руке - жезл, увитый плющом; распущенные волосы стекают, льются из-под венка на платье, на оленью шкуру, на белые плечи... Ну вот, он увидел её. Здесь. Только боги имеют право на это.

В руке у неё оплетённая фляжка, из каких пьют на празднествах... А лицо - не безумное, не пустое, как у некоторых вокруг - весёлое, ясное, с улыбкой... Приплясывая, подбежала Гермиона, подруга ещё из Эпира, все её тайны знает... Мать подняла фляжку к её губам, что-то сказала на ухо...

Теперь все плясали вокруг алтаря: то расходились широким кругом, то с криком бросались к центру. Мать отшвырнула в сторону жезл, пропела какие-то слова на древнем фракийском... Так они называют непонятный язык своих обрядов. Все остальные тоже побросали тирсы, разошлись от алтаря и ухватились за руки широким хороводом. Одну из девушек мать поманила внутрь... Та замешкалась, остальные её вытолкнули... Он смотрел напряжённо: неужели Горго?

Вдруг она поднырнула под сплетённые руки и кинулась к обрыву. Не иначе, обезумела, с менадами это часто... Она бежала в его сторону, и теперь он уже не сомневался, что это действительно Горго. От божественного безумия глаза расширены, и рот... И кричит, как от страха... Танец прервался, несколько женщин погнались за ней. Такие случаи наверно не редкость при этих обрядах?...

Она неслась бешено; и далеко опережала всех остальных, пока не упала, споткнувшись. В тот же миг вскочила, - но её уже догнали. Какой это был вопль - словами не передать. До чего же их доводит это вакхическое безумье!... Её подхватили под руки, потащили назад... Сначала она бежала вместе со всеми, потом колени подломились, её поволокли по земле... А мать ждёт, улыбаясь... И вот девушка лежит у её ног. Не плачет, не молит - только кричит. Кричит долго, тонко, пронзительно... Как заяц, в зубах у лисы.