Другой взгляд на Сталина - Людо Мартенс

Значительные промышленные и сельскохозяйственные капиталовложения дали эффект, и это выразилось во впечатляющем подъеме социалистического сельского хозяйства. Общий объем сельскохозяйственного производства, практически неизменный в 1928–1934 годах – от 13,1 до 14,7 миллиарда рублей, увеличился затем до 16,2 миллиарда в 1935 году, 20,1 миллиарда в 1937-м и до 23,2 миллиарда в 1940 году{300}.

Крестьянское население выросло со 120,7 до 132 миллионов с 1926-го по 1940 год, и оно было способно обеспечить продуктами питания городское население, тоже увеличившееся за тот же срок с 26,3 миллиона человек до 61 миллиона{301}.

Потребление колхозников в 1938 году увеличилось по сравнению с потреблением крестьян при прежнем режиме по хлебу и муке на 125 %; картофелю – на 180 %; по фруктам и овощам – на 147 %; по молоку и молочным продуктам – на 148 %; по мясу и колбасе – на 179 %{302}.

«Колоссальная поддержка»

Коллективизация деревни сдерживала развитие мелкого коммерческого производства, разделяя общество на богатых и бедных, на эксплуататоров и эксплуатируемых. Кулаки и сельская буржуазия были репрессированы и ликвидированы как общественный класс. Развитие сельской буржуазии в стране, где 80 % населения еще жили в деревне, задушило бы и уничтожило советский социализм. Коллективизация предохранила его от этой угрозы.

Коллективизация и плановая экономика позволили Советскому Союзу выжить в тотальной варварской войне, развязанной против него нацистской Германией. В первые годы войны потребление зерна снизилось наполовину, но, благодаря планированию, беспристрастно распределялись необходимые для выживания пайки. 47 % обрабатываемых земель страны приходились на оккупированные и разоренные нацистами районы. Фашисты разрушили 98 тысяч предприятий. Но с 1942 по 1944 год 12 миллионов гектаров новых земель было засеяно в восточной части страны{303}.

Благодаря преимуществам социалистической системы производство сельскохозяйственной продукции достигло уровня 1940 года уже к 1948 году{304}.

Через несколько лет абсолютно новая система организации работ, полный переворот в технике и глубокая культурная революция завоевали сердца крестьян. Бетлхейм отмечает:

«Подавляющее большинство крестьян было очень предано новой системе ведения хозяйства. Доказательством этого служит то, что в областях, оккупированных немецкими войсками, несмотря на усилия нацистских властей, поддерживалась колхозная форма ведения хозяйства»{305}.

Это мнение от человека, симпатизирующего коммунистической системе, можно дополнить свидетельством Александра Зиновьева, оппонента Сталина. Зиновьев в детстве был очевидцем коллективизации.

«Когда я вернулся в деревню, и даже много позже, я часто расспрашивал мою мать и других колхозников, не согласились бы они хозяйствовать в одиночку, если бы им представилась такая возможность. Все они категорически отказались»{306}.

«Деревенские школы были, как правило, семилетними. Но, окончив их, легко было поступить в близлежащие технические училища, которые готовили ветеринаров, агрономов, механиков, трактористов, бухгалтеров и других специалистов, необходимых новой „агрокультуре“. В Чухломе была школа-десятилетка, предлагавшая лучшие перспективы своим выпускникам. Все эти возможности были результатом невиданной культурной революции. Такой переворот был прямым следствием коллективизации. Помимо своих более или менее обученных специалистов, в деревни направлялись технические работники из городов; эти работники имели среднее или высшее образование. Структура сельского населения становилась ближе к структуре городского общества… Я был свидетелем этих перемен во времена моего детства… Эти чрезвычайно быстрые перемены в сельском обществе дали новой системе мощную поддержку масс населения, несмотря на все ужасы коллективизации и индустриализации»{307}.

Выдающиеся достижения Советского режима обеспечили ему колоссальную поддержку рабочих и «отвращение от ужасов», проявленное эксплуататорскими классами: Зиновьев постоянно лавирует между этими двумя позициями. Он вспоминает, как студентом после войны беседовал с другим студентом-антикоммунистом:

«– Если бы не было коллективизации и индустриализации, могли бы мы выиграть войну с Германией?

– Нет.

– Могли ли мы удержать страну в должном порядке без сталинской твердости?

– Нет.

– Могли ли мы сохранить безопасность и независимость нашей страны, не построив промышленность и вооруженные силы?

– Нет.

– Итак, что ты предлагаешь?

– Ничего»{308}.

«Коллективизационный геноцид»

В восьмидесятые годы правые извлекли на свет некоторые темы, использовавшиеся еще нацистами во времена их психологической войны против Советского Союза. С 1945 года начались попытки реабилитации нацизма с утверждения, что «сталинизм – такое же варварство, как и нацизм». Вслед за Юргеном Хабермасом Эрнст Нолте заявил в 1986 году, что ликвидация кулаков при Сталине может быть сравнима с ликвидацией евреев при Гитлере!

«Традиционный антисемитизм не есть первопричина Освенцима. В основе Освенцима лежит не просто „геноцид“, но, прежде всего, реакция, порожденная страхом перед ужасами русской революции. Эта копия была куда более абсурдной, чем оригинал»{309}.

Следовательно, нацисты мучились от страха, вызванного сталинскими преступлениями; уничтожение евреев было всего лишь «реакцией» на этот «страх». В свое время Гитлер сделал подобное заявление: вторжение в Советский Союз было мерой «самообороны» против жидобольшевизма. И кто-то еще удивляется, почему фашизм возрождается в Германии.

Советское определение, «ликвидация кулачества как класса», предельно ясно показывает, что именно капиталистическая эксплуатация, организованная кулаками, есть то, что подлежит искоренению, а не физическая ликвидация кулаков как живых людей. Обыгрывая слово «ликвидация», праздные писаки, вроде Нолте и Конквеста, заявляют, что выселение кулаков являлось их «уничтожением».

Стефан Мерль, немецкий исследователь, описывает те неблагоприятные условия, в которых оказались первые высланные в Сибирь кулаки после экспроприации во время первой коллективизационной волны в январе – мае 1930 года.

«С началом весны положение в пересыльных лагерях ухудшилось. Распространились эпидемии, унесшие много жизней, особенно среди детей. По этой причине все дети в апреле 1930 года были отосланы из лагерей назад, в их родные деревни. К этому времени уже 400 тысяч человек было выслано на Север; до лета 1930 года умерло от 20 до 40 тысяч человек»{310}.