Жена путешественника во времени - Одри Ниффенеггер

– Зачем?

– Классный вопрос. Я тебе это припомню. Мы ничего больше не говорим, пока машина не останавливается напротив квартиры Клэр и Клариссы. Я смущенно смотрю на Гомеса.

– Одного тебя оставлять нельзя, – тихо говорит он мне.

Я не спорю. Гомес открывает входную дверь, и мы поднимаемся наверх. Клэр открывает дверь, и при виде меня лицо ее становится расстроенным, радостным, веселым, все вместе.

КЛЭР: Я уговорила Генри пойти в мою комнату спать, и мы с Гомесом сидим в гостиной, пьем чай и едим ореховое масло и сандвичи с желе из киви.

– Учись готовить, женщина, – поучает Гомес. Он выглядит как Чарльтон Хестон, читающий десять заповедей[67].

– Непременно, но в другой раз. – Я размешиваю сахар в чае. – Спасибо, что приехал и привез его.

– Ради тебя, котенок, все, что угодно.

Он начинает сворачивать сигарету. Гомес – единственный из известных мне людей, кто курит во время еды. Я решаю промолчать. Он прикуривает. Смотрит на меня, и я мысленно готовлюсь.

– Итак, в чем там было дело, а? Большинство людей, которые ездят в благотворительную фармакопею, больны или СПИДом, или раком.

– Ты знаешь Бена? – Не знаю, почему я удивлена. Гомес знает всех.

– Я слышал про Бена. Моя мама ездила к Бену, когда сидела на химиотерапии.

– А-а… – Я взвешиваю ситуацию, думая, о чем я могу упомянуть без последствий.

– Что бы Бен ему ни дал, Генри начал жутко тормозить.

– Мы пытаемся найти что-то, что поможет Генри оставаться в настоящем.

– Кажется, сейчас его в настоящем можно только как мебель использовать.

– Согласна. Может, дозу снизить?

– Зачем ты это делаешь?

– Что именно?

– Помогаешь и содействуешь мистеру Мочилову. Выходишь за него замуж, ни больше ни меньше.

Генри зовет меня. Я поднимаюсь. Гомес протягивает руку и хватает меня за локоть.

– Клэр. Пожалуйста…

– Гомес. Пусти меня.

Я смотрю на него. После длинного, ужасного момента он отводит взгляд и отпускает меня. Я бегу по коридору в свою комнату и закрываю дверь.

Генри вытянулся, как кот, по диагонали на кровати, лицом вниз. Я снимаю туфли и вытягиваюсь рядом с ним.

– Как ты? – спрашиваю я у него. Он переворачивается и улыбается:

– Божественно. – Он гладит меня по лицу. – Хочешь присоединиться?

– Нет.

– Ты такая хорошая, – вздыхает Генри.– Не нужно было пытаться совратить тебя.

– Я не хорошая. Мне страшно.

Мы лежим вместе в тишине очень долго. За окном светит солнце, и я вижу свою спальню в свете дня: изгиб кровати из орехового дерева, золотой и фиолетовый цвета восточного ковра, расческа, губная помада и банка с кремом для рук на ночном столике. Копия «Искусства в Америке» с Леоном Голубом[68] на обложке лежит на сиденье моего старого кресла с распродажи, частично скрытое «A Rebours»[69]. На Генри черные носки. Длинные костлявые ступни свисают с кровати. Он кажется мне таким худым. Глаза Генри закрыты; возможно, он чувствует, что я на него смотрю, потому что открывает глаза и улыбается мне. Волосы падают на его лицо, и я убираю их назад. Генри берет мою руку и целует ладонь. Я расстегиваю его джинсы и нащупываю член, но Генри трясет головой, убирает мою руку и держит ее.

– Извини, Клэр, – тихо говорит он. – В этой штуке есть что-то такое, что закорачивает все системы. Может, попозже.

– Да, в брачную ночь это будет весьма кстати. Генри трясет головой:

– На свадьбу я это принять не смогу. Слишком весело. В смысле, Бен, конечно, гений, но он привык работать со смертельно больными людьми. Что бы он сюда ни добавил, ощущение – как будто умираешь. – Он вздыхает и ставит банку с таблетками на тумбочку. – Нужно послать это Ингрид. Для нее это то, что надо.

Я слышу, как открывается и захлопывается входная дверь; Гомес ушел.

– Хочешь поесть?

– Нет, спасибо.

– Бен согласен сделать то, другое, лекарство для тебя?

– Он собирается попробовать.

– А если оно не подойдет?

– В смысле, если Бен все запорет?

– Да.

– Что бы ни случилось, мы будем вместе, пока мне не стукнет сорок три. Поэтому не волнуйся.

«Сорок три?»

– А что случится после этого?

– Не знаю, Клэр. Может, я выясню, как остаться в настоящем.

Он обнимает меня, и мы лежим неподвижно. Когда я просыпаюсь, уже темно, Генри спит рядом со мной. Маленькая банка с таблетками сияет красным светом, отражаясь от светящихся цифр на часах. «Сорок три?»

КЛЭР: Я захожу в квартиру Генри и включаю свет. Мы сегодня идем в оперу, на «Призраков Версаля»[70]. Опоздавших в «Лирик-оперу» не пускают, поэтому я волнуюсь и сначала даже не понимаю, что свет выключен, то есть Генри нет. Когда до меня это доходит, я начинаю злиться, потому что теперь мы точно опоздаем. Потом мне приходит в голову, что он мог исчезнуть. Но тут я слышу дыхание.

Замираю. Дыхание доносится из кухни. Бегу туда, включаю свет и вижу Генри, лежащего на полу, при полном параде, в странной, судорожной позе и с открытыми невидящими глазами. Я замираю, он издает низкий, нечеловеческий звук, это стон, который хватает его за горло, прорывается сквозь сжатые зубы.

– О боже, господи!

Звоню 911. Оператор уверяет меня, что «скорая» будет через пару минут. Я сижу на полу в кухне, глядя на Генри, и меня захлестывает волна злости. Я нахожу записную книжку Генри в столе и набираю номер.

– Да? – Голос кажется высоким и далеким.

– Это Бен Мэттесон?

– Да. А кто вы?

– Клэр Эбшир. Послушайте, Бен, Генри лежит на полу, сведенный судорогой, и не может говорить. Какого черта?

– Что? Черт! Звони девять один один!

– Уже…

– Препарат симулирует болезнь Паркинсона, ему нужен допамин! Скажи им, черт! Позвони мне из больницы…

– Они уже здесь…

– Отлично! Позвони мне…

Я вешаю трубку, и тут появляются парамедики.

Позднее, после того как «скорая» приехала в больницу «Мерси», после того как Генри приняли, вкололи что-то, подключили к системе и он лежит на больничной койке, прикрепленный к датчикам, расслабленный и спящий, я поднимаю глаза, вижу высокого костлявого парня у двери палаты Генри и вспоминаю, что забыла позвонить Бену. Он входит в палату и встает по другую сторону койки. В комнате темно, и свет, падающий из коридора, очерчивает силуэт Бена, когда он наклоняет голову и говорит:

– Прости. Мне очень жаль.

Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до руки Бена.

– Все в порядке. С ним все хорошо. Правда.

– Это полностью моя вина,– качает головой Бен. – Не нужно было делать этого для него.

– Что произошло?

Бен вздыхает и садится на стул. Я сажусь на постель.

– Возможно несколько причин. Может, просто побочный эффект, это могло случиться с любым. Но может, Генри неправильно записал рецепт. В смысле, запомнить его сложно. А проверить нельзя.

Мы оба сидим молча. Капельница качает жидкость в руку Генри. Входит дежурная с каталкой. Наконец я говорю:

– Бен?

– Да, Клэр?

– Можешь кое-что для меня сделать?

– Все, что угодно.

– Сними его с этого. Больше никаких препаратов. Таблетки не работают.

Бен улыбается облегченно.

– Просто скажи, что запрещаешь.

– Именно.

Мы смеемся. Бен какое-то время сидит со мной. Когда он собирается уходить, берет меня за руку и говорит:

– Спасибо, что отнеслась к этому с пониманием. Он бы запросто умер.

– Но не умер ведь.

– Да, не умер.

– Увидимся на свадьбе.

– Да.

Мы стоим в холле. В ярком свете дневной лампы Бен кажется усталым и больным. Он кивает и поворачивается, идет по коридору, а я возвращаюсь в палату, где спит Генри.

ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ

ГЕНРИ: Я прогуливаюсь по Линден-стрит, в Саут-Хейвене, уже около часа, пока Клэр с мамой сидят у флориста. Свадьба завтра, но как у жениха у меня и обязанностей-то никаких нет. В списке моих обязанностей главный пункт – прийти. Клэр постоянно бегает по примеркам, консультациям, подгонкам. Когда я ее вижу, она выглядит довольно грустной.

Сегодня ясный холодный день, и я просто шатаюсь. Жалко, что в Саут-Хейвене нет приличного книжного магазина. Даже в библиотеке здесь в основном Барбара Картленд и Джон Гришем. У меня с собой Клейст «пингвиновского» издания, но настроение не то. Прохожу мимо магазина антиквариата, булочной, банка, еще одного антикварного. Проходя мимо парикмахерской, заглядываю в витрину: там какого-то старичка бреет проворный маленький лысеющий парикмахер, и я сразу понимаю, что нужно сделать.

Маленькие колокольчики звенят над дверью, когда я захожу внутрь. Пахнет мылом, паром, шампунем и стареющей плотью. Все покрашено в бледно-зеленый. Кресло старое, с хромированным орнаментом, вдоль деревянных полок стоят изысканные бутылочки, подносы с ножницами, расческами и бритвами. Атмосфера почти больничная; это очень в стиле Норманна Рокуэлла[71]. Парикмахер смотрит на меня: