Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Максим Горький

Эта сцена взята из книги литератора семидесятых годов Шашкова — «Русская женщина», но там женщина сожгла волосы на Венерином холме, а Молчанов забыл упомянуть об этом, и у него «погорелое место» непонятно. События, изображаемые Молчановым, разыгрываются в селе Ключены — неопределённой и неопределимой области. Кстати: мы очень плохо знаем карту огромной нашей страны; мы знали бы её гораздо лучше, если бы издательства печатали на пустой странице перед титулом книги карту местности, в которой живут и действуют люди, изображаемые в книге.

Так вот: село Ключены, время — тридцатый год. В доме одного из кулаков он и приятели его празднуют день «преображенья». Автор даёт описание количества жратвы, приготовленной к истреблению кулаками.

«От матёрых житных пирогов, густо сдобренных поливкою из сметаны и покрытых тонким, как первый ледок, слоем масла, от пшеничных белых шанег, пышных, как груди Анны, и круглых, как торцы дерева, от массивных, возлежащих во всю длину стола рыбников — от всего этого бесконечного множества хворостья и ватрушечья поднимались на высоту берущие в полон запахи сытости и довольства. На очереди, занявшей шесток печи, стояли: блюда жирных мясных щей, миски налимовой ухи, свиные окорока, телятина, тетеревятина, каши, масла, подливка. На кухонном столе тоже выстроилась очередь: то была очередь киселей — красных, розовых, белых, разбрасывающих по горнице сияния. Гости крякнули. Хозяйка отвесила поклоны. Хозяин появился с графинчиком, Анна угощала гостей с серебряного подноса.

— Пейте и ешьте, гости… — кланялась Анна.»

На шестке крестьянской печи физически невозможно поместить количество «блюд», перечисленных автором. Обилие и разнообразие пищи напоминает мне описание боярского пира, данное — не могу вспомнить где — не то у Забелина в «Домашнем быте царей», не то в повести «Шигоны» или в одном из «исторических» романов Масальского. Но — дело не в этом, а в том, что «художественное» преувеличение автором размеров шестка и обилия жратвы крайне характерно вообще для «реализма» описаний и для грамотности автора. Пример: на стр. 22 он рассказывает:

«В 1905 году крестьяне, в числе которых был и Никанор Петрович, выжгли усадьбу помещика Виктора Никольского; по определению тогдашних властей они должны были восстановить усадьбу и работали на это восстановление, не видя белого свету, денно и нощно, четыре года, спустив, кроме того, все свои ценности и приданое жён.»

Случай, когда крестьяне «четыре года денно и нощно» восстанавливали бы разрушенную ими усадьбу помещика, конечно, замечателен. Может быть, в селе Ключенах ещё живы мужики, которые «по определению властей» занимались этим оригинальнейшим делом на протяжении четырёх лет. Интересно бы спросить их, как это было? Если — было.

Герой романа, Никанор Лопатин, видимо, столыпинский хуторянин. Это — могучий, «почвенный» мужик из ряда тех, которые до слёз радости, до пафоса восхищали славянофилов: «чернозёмная сила», «богатырь земли русской» и т. д. Дочь у него — сельская учительница и активная контрреволюционерка, она ведёт дневник, в котором, между прочим, пишет: «Коммунисты утверждают, что собственность никогда не являлась двигателем жизни». В раннем детстве мясник напоил её кровью только что зарезанного телёнка, вследствие чего «наглый физический мир, так рано оголённый перед нею, рано состарил и её душу». Её лозунг: «Охраняй свою изгородь — изгородь сохранит хозяйство». Сын Лопатина коммунист, парень слезоточивый и разрисован автором как совершенный дурак. Пример (на стр. 240):

«Григорий прыжками миновал коридор и, схватившись за косяк, остановился в дверях зала. Несколько мгновений он оглядывал зал страшным хищным взглядом, как ястреб, выбирающий свысока добычу. И по мере того, как он оглядывал зал, взгляд его начинал тускнеть и бледнеть и вскоре стал глупо растерянным, как у петуха, который почувствовал, что ястреб выбрал его своей добычей.»

Коммунист этот — натура нервозная, Молчанов говорит, что «от приветливого счастья волосы у него поднялись дыбом».

В центре романа — Лопатины: отец, сын и дочери; младшая — безграмотна, отец назначил её «по крестьянству» и в школу не пустил. Насколько можно понять суть романа, она такова: дочь-контрреволюционерка пытается извлечь отца из коммуны и, не имея на это его согласия, заявляет о его выходе коммунистке Беляевой. Беляева говорит (стр. 52):

«— А мы были несколько иного мнения о старике. Несмотря на свой преклонный возраст, неграмотность, молчаливость, неумение связать и пары слов, он числился у нас в активе. Ещё не было случая, чтобы он не откликнулся на призыв Советской власти. В девятнадцатом году, когда наш север грабили англичане, он пожертвовал красным бойцам свинью и корову. Он всегда с превышением и всегда раньше срока выполнял свои обязательства перед государством: он давал государству больше, чем любой крестьянин, располагавший одинаковым хозяйством. Он воспитал для комсомола и партии прекрасного работника — сына. Мы не находили в нём той двойственности, того второго лица, которое вы только что открыли.»

Контрреволюционерке не удаётся извлечь отца из коммуны, более того — старику коммунисты устраивают чествование (стр. 248):

«— Крестьяне, — восторженно проговорил Микеша, — перед вами Никанор Петрович Лопатин. Он полвека трудился над этой землёй. Нет, — тряхнул Микеша молодыми плечами, — мы не будем считать годов! Он трудился над землёй со дня своего рождения. Он не разгибал спины, ибо зла и корениста земля. Но и Лопатин не трус, Никанор Петрович не робок! Как зверь, он работал над землёю от утренней зари до поздней ночи. Ноги его прели в потных онучах, на лице вскипала натужная кровь. По́том и кровью своего тела он отвоёвывал от «матери-земли» кусок поля. Взгляните вокруг: вон там зеленеет рожь, здесь овсяное поле усеяно суслонами, недюжинная ботва давно отцвела и опускает в картофель ядрёные соки… Было жуткое время республики: на фабричных станках цвели лопухи, по рельсам еле бродили расшатанные паровозы, падали силы голодной республики. Кто поддержал её? Чьим хлебом восстановлена сила наших городов? Хлебом Никанора Петровича! Вот за это, за труд, за жуткую любовь к земле, за прошлый потный, страдальческий век, за помощь республике, старого отца новых мастеров земли мы, молодёжь, объединённая в ячейку Осоавиахима, зачисляем в боевые ряды этой организации и преподносим значок…»

Всё это нисколько не помешало кулакам травить Лопатина, они в конце концов затравили его на глазах сына и других коммунистов. Довели старика до того, что он, вымыв окровавленную бороду свою двумя литрами водки, стал пить эту водку вместе с кровью, а затем выпил ещё целую бутылку «без передыха». Вот она, мощь мужицкая! В общем же старик Лопатин — фигура мутная, тусклая.

Если бы эта история была рассказана на сотне страниц, она, вероятно, получила бы смысл более ясный и поучительный. Но в романе 434 страницы, написанные удивительно путаным «стилем,». Вот несколько примеров из сотен уродств: «Он похудел настолько, что вряд ли дышит социализмом». «Он заклал меня мохом». «Он несколько раз выстрелил по вам». «Боги — не в бабьих межногах». «Мухи грызли её малиновые щеки». «Финтифлюшки всевозможной басоты». «Он парил над вещами, как любовь над юношеством». «Комедировать роль». «Мухи, ко всему безразличные». «В чайник брошена горсть напитка». В романе встречаются: «Наводопелый потолок», «выпорка бунтовщиков», «сжохлый песок», «истрёпанная глина», «клинчатое одеяло», «бабьи тепломаты», «продолговатые звуки», «безкобозы» и множество других забавных диковин.

Ветошь автор называет — «вехоть», предбанник — «сенцами», обрядовую песню — «церемониальной». Автор говорит о «трелях соловьих», не зная, что самки птиц — не поют, а это известно любому ребёнку деревни.

Редактор книги Молчанова, А.Прокофьев, по ремеслу его, «кажется», стихотворец, то есть — «поэт». Предполагается, что поэты должны знать русский язык и, кроме того, немножко политграмоту. Позволительно спросить гражданина Прокофьева, а в его лице и многих других редакторов: по силам ли они берут работу на себя? Не честнее ли будет сначала поучиться тому, что берёшься делать? «Не пора ли нам, ребята», понять, что снабжение книжного рынка словесным браком и хламом не только не похвально, а — преступно и наказуемо? Не пора ли нам постыдиться перед нашим читателем?

Громко болтая о всемирной внушительности героического труда рабочих и колхозников, охотно принимая эту работу на свой счёт, весьма многие писатели постепенно уподобляются знаменитой мухе, которая, сидя на рогах вола, хвасталась: «Мы — пахали!»

Считаю нужным поговорить о литературных нравах. Думаю, что это вполне уместно накануне съезда писателей и во дни организации союза их.