Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев

Этот микрокейс, как представляется, вообще оказался многослойным и связывающим несколько уровней смыслов. Помимо уже упомянутых, возник целый ряд отнюдь не риторических вопросов. Так, в частности, оказалось, что претензии на предъявление себя в качестве международного образовательного хаба означают не только расширение одних возможностей, но и ограничение других, что имеет прямое отношение к теме университетских свобод. Реализация и приверженность одной системе норм может (если не должна) вступать в противоречие с другой. И, кстати, если это не идентификация с одной из уже существующих парадигм, то вы оказываетесь в ситуации проектирования без прототипов. Что, естественно, не отменяет обязательности понимания исторических трендов – ровно наоборот.

И еще одно, последнее в этом месте замечание. Я считаю, что именно этот всплывший в фокусе внимания вопрос академических свобод инициировал продолжающийся до настоящего времени конфликт между преподавательским составом Школы, опирающимся явно или неявно на классическую идею Lehrfreiheit, и административными подразделениями, отвечающими за соответствие внешним образцам (стандарту) в одном случае и соблюдение бюрократических процедур в другом[197]. Конфликт этот протекает вполне цивилизованно, поскольку все стороны исходят из интересов Школы. Но и «творческим разрушением» его тоже вряд ли можно назвать – в силу продолжающегося обсуждения «следующего шага» и неопределенности того «пакета самоограничений», который приходится принять на себя для его реализации.

Кризис европейского университета конца XVII – начала XVIII века, «университетский перигей», проявился, с точки зрения и современников, и историков, в характере использования корпоративных благ, состав которых и приравнивался к «свободам» университета Средневековья и раннего Нового времени[198]. Университетская юрисдикция в ее гражданско-правовом, экономическом, дидактико-педагогическом смыслах превращается в этот период, по справедливому замечанию Г. Шельски, в инструмент производства образа жизни, почти не связанный со смыслом существования самой корпорации.

В этом отношении последующие попытки модернизации Университета (в Галле в конце XVII века и особенно в Гёттингене в середине XVIII), наряду с обновлением образовательных программ, были тесно связаны со смысловым переустройством академических свобод. При сохранении внешних статусов юрисдикции университета, его внутреннее содержание существенно меняется – в направлении синхронизации с обновленной образовательной и научной программами[199]. На следующем шаге, в Берлине, характер «свободопользования» приобретает черты уже вполне современного процесса, интегрированного в обучение и поддержку условий критического суждения.

Проблема только в том, что такой функциональный (инструментальный) статус академических свобод входит в противоречие с родовым понятием «свободы», имеющим самостоятельную ценность. Но это, по-видимому, соответствует природе «свободопользования», которая имеет всегда вполне конкретный и исторический характер, как и идея Университета в целом. Собственно, без такой исторической пластичности никакая идея долго не живет.

На площадке дискуссий об «академической свободе», начиная с Гёттингена и особенно Берлина, сосуществуют сразу несколько смыслов и понятий, исторических слоев, которые делят это пространство – зачастую парадоксальным и влияющим друг на друга образом. Я хочу выделить три из них, хотя и понимаю, что этот список может быть дополнен.

Остановимся (пока) на следующих.

1. Академическая свобода как условие личного развития. Эта характеристика относится как к исследователю-преподавателю (учащему), так и к студенту (учащемуся).

2. Академическая свобода сообществ исследователей как условие открытой критической коммуникации, в рамках которой выясняется и определяется частичность (неполнота) каждого научного суждения относительно (трансцендентного) научного целого. Это то, что некоторые современные критики называют «когнитивной сетью», сообществом и формой академической соорганизации, уникальной для каждого университета (хотя и выходящей за его формальные стены).

3. Институциональная автономия как условие свобод и личных, и коллективных, опирающаяся на исторические традиции Университета как цеха и места осуществления своего уникального ремесла и мастерства.

Попробуем посмотреть, что дает каждая из этих трактовок для нашего понимания свободы.

Свобода личного развития

Создатель и проектировщик Билефельдского университета Гельмут Шельски в своей вступительной речи 1969 года поставил в центр своей идеи Университета мысль, высказанную В. Гумбольдтом при обсуждении основополагающих принципов своего проекта: «Поскольку научные заведения могут достигнуть своей цели только в том случае, если каждое из них будет по возможности соответствовать чистой идее науки, то преобладающими для них принципами являются уединение и свобода (курсив мой. – С. З.)»[200]. Можно обратить внимание на то обстоятельство, что эта фраза, которую часто поднимают на щит защитники академических свобод в их традиционной трактовке как системы самоуправления, никакого отношения к самоуправлению не имеет[201].

Надо сказать, что этот конфликт трактовок, но в его более современном оформлении, имеет постоянное практическое проявление. Как мне, так и моим коллегам, руководителям программ и факультетов, приходится постоянно участвовать в обсуждении требований и просьб по корректировке учебных программ, перестановке и замене курсов, изменении учебного расписания и прочее в том же роде. Коллективные и индивидуальные обращения наших студентов, вне зависимости от мотива обращений, становятся, как правило, пунктами повестки дня любого руководителя в Школе.

Суть обсуждения и даже конфликта заключается обычно в несовпадении позиций участвующих сторон. И должен сказать, что «позиция студента» оказывается более, я бы сказал, «исторична» по сравнению с той аргументацией, которую предлагаю я сам (не берусь говорить за всех своих коллег, но подозреваю, что у них происходит что-то подобное). Условный студент считает свое право на свободу обучения, скажем, на корректировку программы или свободное посещение, само собой разумеющимся по факту присутствия в Университете, то есть по факту принадлежности к корпорации. И такая убежденность, конечно, апеллирует к значительно более древнему «университету школяров», в котором корпоративные права действительно распространялись на отдельных индивидов автоматически в момент их присоединения к сообществу.

Моя (условно) позиция, и я отдаю себе в этом отчет, более слабая и с исторической, и с философской точки зрения, поскольку я трактую эту свободу учения инструментально, что противоречит универсалистскому пониманию, не требующему дополнительных обоснований, кроме наличия самого Университета и его корпоративного единства. И я действительно использую принцип академической свободы как стартовую площадку для рациональной аргументации и суждения собеседника. А именно как реализация этого принципа будет способствовать (или не способствовать) тому самому «уединению» как пространству самоопределения и практического поиска своей собственной образовательной траектории. Почему, скажем, свободное посещение окажется более эффективным с образовательной (а не социальной – это уже совсем другой вопрос) точки зрения? Или как перестановка курсов повлияет на темп движения этой конкретной студенческой группы? Иначе говоря, в отличие от «неотъемлемых корпоративных прав», эта интерпретация академической свободы апеллирует к волевым усилиям «обладателя прав», то есть к его личным обязательствам и вовлеченности в процесс.

Если судить по моему опыту