Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во второй половине XX века влиятельная концепция «коммуникативной рациональности» Ю. Хабермаса придала этой традиции дополнительные общественные смыслы. Прежде всего, следует выделить вопрос и задачу внутренней соорганизации академических групп на базе когнитивных сетей. В ряду прочих форм взаимодействия («сообщества практики» Э. Венгера[212], «эпистемические сообщества»[213] и пр.) особую историческую роль имеет модель «невидимого колледжа»[214], особенностью которого является, прежде всего, неформальность (добрая воля, свобода) профессиональных контактов по широкому кругу проблем, «взаимодействие непрерывное, но при этом непринужденное и не преследующее заранее заданной цели». Это, таким образом, внутренняя межпрофессиональная коммуникация, строящаяся поверх организационных структур и, следовательно, опирающаяся исключительно на этику академических отношений. Такой внеинституциональный, почти случайный характер взаимодействия сыграл если не решающую, то очень существенную роль как на этапе становления новой европейской науки, так и в процессе ее дальнейшего усложнения. «Этим достижениям [распространению и расширению доступа к информации] содействовали расцвет открытой науки и возникновение „невидимых корпораций“ – то есть охватывающих многие страны неформальных научных сообществ, в рамках которых ученые и исследователи XVII века поддерживали тесные контакты и вели обширную переписку», – комментирует революцию знаний Нового времени Дж. Мокир[215].
Я бы вообще рискнул предположить, что такое «постоянство случайных сообществ» (невидимых колледжей) является цивилизационным отличием европейской науки, определившим ее лидерские позиции в ближайшие как минимум два столетия, после указанного Дж. Мокиром XVII века. Постоянство случайностей, превратившееся постепенно в неформальный институт академического и университетского сообщества, строится на принципе корпоративной этики, единой для всех отдельных институций независимо от региона пребывания. Непрерывный оборот открытых критических суждений, проходящих по каналам неформальных связей, способен наиболее эффективным образом противостоять «ложной автоматичности выбора», опирающейся на инерцию традиции.
В другой, более масштабной проекции, выходящей за пределы корпоративной дискуссии и нацеленной на социализацию знания как общественного блага, действуют, по сути, те же принципы открытого (свободного) суждения. «Хабермас установил возникновение особой ориентации на политически значимую общественную коммуникацию в XVIII веке (тезис Шлейермахера, заметим, приходится на начало XIX века. – С. З.), в которой особенно ценились беспристрастные суждения об общественном благе. Для этой публичной сферы одинаково важны открытость и рационально-критический дискурс». Но согласно Хабермасу, «открытость и рационально-критический дискурс вступали в противоречие друг с другом. По мере расширения публичной сферы качество дискурса снижалось, и она становилась более уязвимой для массовой манипуляции», – замечает Крейг Калхун[216].
Это напряжение становится все более явным с течением времени, и сам идеал разумного коллективного выбора «осведомленных граждан» при посредничестве квалифицированной экспертизы, имеющей своим предметом общественное благо, был поставлен под сомнение. Начиная со второй половины XX века это сомнение было усилено целым рядом обстоятельств, связанных с трансформацией всего ландшафта высшего образования.
1. Массовизация высшего образования, на фоне которой возникает неизбежное противоречие между доступностью и качеством публичного дискурса. Возникает скрытая (а иногда и открытая) стратификация между ведущими университетами и большой массой иных институтов высшего образования. Это в конечном счете разрушает корпоративную этику, и ни о какой «солидарности критического суждения», по крайней мере в публичном пространстве, говорить не приходится. Если внутренняя коммуникация (на уровне «невидимых колледжей» и других неформальных институтов) еще теоретически и иногда практически возможна, то публичная солидарность представляется маловероятной, хотя бы в силу диаметрально противоположных социальных контекстов участников академического сообщества.
2. Интеграция ведущих Университетов в «большие социально-экономические машины», объединяющие государственные структуры, ВПК и крупный бизнес. Потеря университетской автономии и институциональной независимости, в свою очередь, самым прямым образом сказывается на образе академика в публичном пространстве. Как пишет К. Калхун, «со временем университеты сами стали придавать больше значения объему обеспечиваемых ими частных благ и экономическому характеру предлагаемых ими общественных благ <…> они сосредоточили внимание на инструментальных оправданиях, а не на ценностно-рациональных объяснениях важности знания и культуры, и неэкономической трактовке вклада в общественную жизнь, связанного, например, с развитием личности или гражданства»[217].
3. Дисциплинарная специализация и профессионализация Университетов начиная со второй половины XX века, связанная с давлением рынка труда и массовизацией приема. Собственно, нет ничего нового в существовании профессиональных школ в рамках Университета – это и стародавняя традиция «старших факультетов» в средневековом Университете, и специализированная подготовка периода Просвещения (скажем, университетов Гёттингена и Эдинбурга), и естественно-научные лаборатории в Германии второй половины XIX века и т. д. Речь идет об утрате университетской целостности, в рамках которой любая профессионализация оказывается элементом общей картины.
В целом давление социальных и экономических факторов на публичный образ Университета в его современном понимании свидетельствует о его структурной трансформации. И открытость, и рационально-критический дискурс, подчеркнутые Ю. Хабермасом в качестве типологических характеристик, фактически вступают в противоречие с его фактическим статусом инструмента социально-экономического воспроизводства.
Можно, таким образом, зафиксировать и социально-культурное, и институциональное противоречие, напрямую влияющее на возможность реализации «свобод» академических сообществ (а через них и Университета в целом). С одной стороны, значимость академических сообществ исторически зависит от качества внутренних и внешних когнитивных сетей как источника рационально-критических суждений и их открытости для публичного использования. С другой стороны, при общем признании нормы «независимого критического суждения» в публичном поле как идеала, конкретное ее наполнение трактуется очень по-разному и в зависимости от социального контекста высказывания. Версии здесь очень разнообразны: от «поиска чистой истины» до «поддержки прогрессивных тенденций». Норма публичного высказывания теряется, таким образом, на фоне сегментации академической сферы и разнообразия социального генезиса различных групп, пребывающих на этом поле. Собственно, само представление об «академической сфере» начинает терять свои граничные ориентиры.
Это противоречие еще раз возвращает к вопросу идентичности Университета в современном мире[218]. Ссылка на исторические прецеденты может если не указать на конкретные версии «публичного качества», то хотя бы обозначить их позитивные или негативные («это точно не…») границы. Ограничусь здесь минимально возможным замечанием – той точкой согласия, которая, наверное, недостаточна для конструктивного действия, но необходима как стартовая площадка для объективного признания проблемы.
Критическое суждение как базовое условие академических свобод обращено, в первую очередь, к собственной аргументации, лежащей за этим суждением. То есть «императив суждения» означает с точки зрения корпоративной этики априорное признание частичности любого результата, полученного в научном поиске, а также любого мнения, высказанного публично. Критическое суждение оказывается необходимо не столько по отношению к внешним объектам, сколько к
