Страстная неделя - Сергей Костин

За окном моего номера была утренняя прохлада, в майке-то просто холодно. Тем не менее я стоял там и смотрел на плоскую крышу. Вокруг было одно из самых поразительных, невообразимых мест на Земле, а глаза мои впитывали что-то из разделенного на правильные квадраты слоя бетона. По-видимому, это мне тогда было нужно: нечто серое, бесформенное, без намека на коды, которые должно будет считать сознание.

Есть не хотелось, но я все же позавтракал. Впрок — неизвестно, будет ли потом для этого время. Как Гаврош — сунули тебе краюху хлеба, засовывай ее в рот, может, сегодня больше такого не случится.

Пораскинув мозгами, я пришел к следующему выводу. Обходить одну за другой все достопримечательности этого дивного городка бессмысленно. Не исключено, что даже если Мохов и захочет их посетить, мы с ним ходить будем по кругу. Из всех мест, связанных с королем Артуром и рыцарями Круглого стола, самое главное — аббатство. Вот там я и должен обосноваться, если не хочу его упустить. Теперь сколько у меня на это времени?

Я вчера забронировал себе рейс в 16:10 из Хитроу. Прилет в Кеннеди в полночь по Гринвичу, то есть в семь вечера по местному времени. В начале десятого я дома, в одиннадцать мы всей семьей — Пэгги всегда приезжает к нам на Пасху — сидим на мессе. Все подсчитано в обрез, позднее четырех я улетать не могу. Что такого может случиться во время музыкального тура, чтобы я пропустил пасхальную службу в кругу семьи?

В ту сторону все сходится. Теперь обратный отсчет. В аэропорту нужно быть в половине третьего. Ехать туда на поезде из Бристоля чуть больше двух часов и полтора еще до Бристоля. Получается, я должен выехать в девять утра. Не годится, в девять аббатство только открывается. Так что даже если Мохов будет перемещаться общественным транспортом, я ему уже не попутчик.

Я хотел попросить на ресепшене телефон такси, но оказалось, что отель сам предлагает трансфер в Хитроу. Два с половиной часа до места. Отлично! У меня есть время до полудня.

До открытия аббатства был еще час, и я для очистки совести решил пройти по жилым улочкам правее Магдалин-стрит. Вдруг Мохов поселился где-то там, вдали от туристических троп? Сплошные ряды таун-хаусов, редкие коттеджи в окружении цветущих кустарников. Прохожих почти не встречаешь: пара тихих пенсионеров с белым пухом на головах и одинаковыми палочками, девушка проехала на велосипеде с корзинкой на багажнике. Я уперся в шоссе, стал обходить холм, но дорога уводила меня все дальше от городка, и я вернулся. Чего спешить к открытию аббатства — может, мы с Моховым столкнемся за следующим углом?

Было девять двадцать, когда я подошел к готическому входу в этот заповедник покоя и тишины. Руины меня больше не привлекали, да и в отношении людей взгляд у меня замылился. Я уже не реагировал на всех этих чудиков, блаженных и откровенно чокнутых, от которых вчера внутренне вздрагивал.

День только разгорался, даже птицы щебетали по-утреннему весело и энергично. Я поискал глазами ленивого барсука, спавшего вчера на большой лужайке — вместо него там сидели, уткнувшись в книгу, парень с девушкой в длинном цветастом платье. Взгляд мой скользнул по склону выше, где в тени огромного дерева на скамейке, кругом опоясывавшей ствол, сидел человек. Он что-то писал в блокноте. До него было метров сорок-пятьдесят, и я побоялся поверить своим глазам. Но вот мужчина поднял голову, и наши взгляды встретились. Это был Мохов.

Место он выбрал грамотно. Толстенный ствол защищал его сзади. А спереди пространство просматривалось по всей территории аббатства. Вот я шел к нему по дорожке, и у него было по меньшей мере минут пять, чтобы отреагировать. Мохов не тронулся с места. Он отложил блокнот с ручкой (я теперь заметил рядом на скамейке и фотоаппарат) и молча наблюдал, как приближалась его судьба. Щетина его заметно отросла, теперь это уже можно было назвать бородкой.

Я подошел вплотную:

— Привет, Володя!

Он кивнул и хлопнул по сидению слева от себя, приглашая сесть.

— Не знаю, разумно ли мне приближаться к тебе на такое расстояние, — с улыбкой сказал я.

— Извини.

Мохов смотрел на меня серьезно, пытаясь проникнуть в мои намерения. Он не боялся меня, но он весь был, как сжатая пружина. Одно неосторожное движение с моей стороны, и она распрямится. А что это будет — набросится ли он на меня или пустится бежать, — похоже, он и сам этого не знал.

— Ты извиняешься, потому что у тебя шприцы закончились?

— Просто извиняюсь, тебе не понять. И спасибо за деньги. Я верну.

Я кивнул и сел рядом. Мохову нужно было быть совсем идиотом, чтобы попытаться нейтрализовать единственного человека, который пытался ему помочь. Хотя, возможно, он сейчас как раз в таком состоянии, так что бдительность не помешает.

— Как ты меня выследил? — спросил Мохов.

— Я не выслеживал, просто предположил. Я просмотрел книги у тебя дома. И чем сидеть в Лондоне сложа руки, предпочел эту хилую гипотезу проверить.

Он отыграл мимикой, типа «снимаю шляпу».

— Нашел Святой Грааль? — спросил я.

Мохов повернулся ко мне, взгляд его слегка расслабился. Как же он все-таки осунулся.

— Ты думаешь, это такая чаша? — продолжал я.

— Разве нет?

— Ну да, конечно. Только там же все не так примитивно, как я понимаю. Грааль, который искали рыцари Круглого стола, это образ. Это символ Золотого века человечества, рая на Земле, к которому они мечтали вернуться.

Говорю же, я всерьез готовился к той несостоявшейся поездке с Лэнджером. Что-то вспомнилось, а для заполнения пробелов в знаниях теперь есть интернет.

— И где же его можно было найти? — Поиски Мохова явно шли в другом направлении.

— Кто-то считал, что в ратных подвигах. Кто-то — в очищении душ. Но большинство, ты прав, искали чашу. Вернее, как ты знаешь это лучше меня, это был такой кубок, на ножке.

— Я эту чашу даже видел в каком-то фильме по «Дискавери», — сказал Мохов. — Она тайно хранится в доме священника в каком-то маленьком городке, может быть, даже здесь, в Гластонбери. Она из кипариса — а эта древесина практически не гниет. И все равно чаша изъедена по краям от старости, видно, что она очень древняя.

Мы помолчали. Мохов то и дело сканировал взглядом окрестности. Загнанный зверь, сказала Тоня. А по прежней жизни — охотник. Движения быстрые, лицо узкое, глаза внимательные, напряженные, ищущие. Человек действия. У меня-то взгляд созерцательный, взгляд бесполезного мечтателя — я поэтому на раз прохожу через паспортный контроль с документами на чужое имя.

— Там, — я мотнул головой в сторону города, — все книжные магазины забиты книгами об этой истории. Что ты можешь сказать нового?

— Я, — Мохов поколебался, стоит ли мне это рассказывать. — Я хотел написать книгу о рыцарских идеалах. Об их кодексе чести. Об отношениях между равными и о подчинении исключительно тому, кто лучше тебя. О том, что люди давали слово и умирали лишь потому, что не хотели его нарушить. О силе, которая не могла применяться к более слабому, потому что это приносило не славу, а бесчестие. В конечном счете, о чести, которая была превыше жизни.

Прямо как маленький Бобби излагает, только взрослыми словами. Странно слышать их из уст человека, который давал клятву верности, а потом бежал, допуская, что ему, возможно, придется ее нарушить. В старые времена такие противоречия разрешались одним вошедшим в коммунистические учебники термином идеалистической философии — «диалектика».

— Я о таких вещах тоже думаю, — кивнул я. — А ты считаешь, это еще кому-либо интересно кроме нас?

— Я не хочу писать об этом прямо, но все, кто прочтут книгу, поймут, как мы деградировали со времен, — он усмехнулся, — варварского Средневековья. В том числе, в нашей Службе. Хотя…

Мохов замолчал.

— Что «хотя»? — переспросил я.

Он повернулся ко мне, и я в который раз за наш разговор попытался понять, как же именно он смотрел. Это был одновременно взгляд охотника и дичи, взгляд человека, вышедшего на охоту на опасного хищника, который может оказаться победителем.

— Я не выйду отсюда живым? — спросил он, и я утроил бдительность. Дернется — ударю по кадыку ребром ладони.

— Как знать? Ты не выйдешь отсюда живым или мы оба не выйдем отсюда живыми. Это если кто-то из нас наследил. Я могу не выйти отсюда живым, если у тебя есть еще что-то в запасе. Но мне почему-то кажется, что у нас точка прибытия в другом месте.

— Какая точка прибытия?

Вряд ли сейчас будет уместно ознакомить его с моей теорией навигатора.

— Не волнуйся, Володя. Ты все боишься, что сейчас я тебя уколю, и ты очнешься в подвалах Лубянки?

— А для чего тебя сюда послали?

Он прав — кто-то ведь послал меня в это фантастическое место. Не из внешнего мира — Эсквайр же меня только отговаривал. Это могло быть заложено внутри меня и находиться там наготове задолго до этого дня — через Бобби, Лэнджера, через книги, которые я прочитал, через всю мою природу и мои представления о том, как дóлжно. Я мог считать, что это было мое решение, а на самом деле это было запрограммировано кем-то другим. Свобода воли и предопределение. Это, вдруг понял я, не антиподы — это разные проявления одного замысла, два образа действия Провидения.