Правда и блаженство - Евгений Шишкин

…Следователь Мурашкин, с худым чернявым лицом, с падающей на глаза челкой, в гражданском небрежном костюме, недовольно взял от Алексея протянутую повестку; повестку в милицию передал Ворончихину комендант студенческого общежития.

— Вызывали, товарищ следователь? — спросил Алексей, хотя предугадывал, откуда подул ветер…

Мурашкин кисло посмотрел на него, вяло кивнул на стул:

— Садись, чего стоишь! Надо учиться сидеть. — Мурашкин вытащил из стола чистую папку-скоросшиватель, крупными буквами надписал на корочке «Дело № 448» на «Ворончихина Алексея Васильевича».

— Зачем это? — с пересохшим горлом сказал Алексей.

— Порнография, спекуляция. Ого-го!.. Ну, рассказывай: где взял, кому толкнул?

— Нашел в комнате. В общежитии. На антресолях, — вляпал уверенно Алексей, подготовив версию появления «Плейбоев».

— Будешь ля-ля, Ворончихин, я тебя туда передам. — Мурашкин ткнул авторучкой вверх.

— На суд Божий? — пошутил Алексей, надеясь размягчить следователя.

— Умный, что ли? Сейчас будешь тупым. Тук-тук! — Мурашкин сперва постучал костяшками пальцев по столу, изобразил «тук-тук», потом снял трубку телефона: — Зайди!

В кабинет вошел толстобрюхий, щекастый старшина со связкой ключей в руке.

— В подвал. В седьмую, — кивнул на Алексея следователь Мурашкин.

— Пошли! — буркнул старшина, подавив волосатым толстым кулаком свой зевок, и переложил связку ключей из правой руки в левую, видать, чтоб правой рукой придерживать задержанного. — Брючный ремень сыми… Чё там еще у тебя? Шнурки выдерни…

— Какие шнурки? Какой подвал? Мне в университет надо!

— Ты чего, Ворончихин, тю-тю? — покрутил пальцем у виска Мурашкин. — Фарцовня, порнуха! Тут еще незаконными валютными операциями пахнет… Кто тебя оставит в МГУ? На идеологическом факультете?

— На историческом, — поправил Алексей.

— Уводи! — приказал Мурашкин старшине. — Камера номер семь.

В сопровождении вальяжного старшины Алексей спустился в подвал. По обе стороны коридора — зелено окрашенные железные двери. Дошли до камеры с цифрой «7». Алексей не верил в сущее. Что это? Сон? Галлюцинации? Зачем следователю такие понты? Дело-то плевое. Выслужиться хочет. Или под кого-то роют? Вообще этот следователь Тук-тук чего-то темнит.

— Долго мне здесь? — под скрежет ключа в замке спросил Алексей.

— До трех суток. По закону имеем право, — опять же зевая, ответил старшина. — Обеда тебе не будет, опоздал. Вечером дадим пожрать.

Воздух в камере казался грязным. Все вокруг казалось грязным. Грязный плафон в колпаке-решетке, грязно-желтый свет лампы; грязные двухъярусные с деревянными настилами нары справа и слева вдоль стен, сами темно-синие стены — грязные; грязное, в разводах, зарешеченное плоское окно под потолком. В одном из углов за отгородкой — толчок, рядом — грязно-белая эмалированная раковина. Спальных мест в камере — четыре. Людей тоже четверо. Двое — грузины (Алексей сразу определил их национальность), играли за столом в нарды. Еще один, светловолосый, патлатый, на верхних нарах, отвернувшись к стене, вероятно, спал. Самый бандюжистый, волковатый, с короткой стрижкой, со смуглым, насупистым лицом и татуированными руками сидел на нарах, скрестив под собой ноги, читал журнал «Юность».

— Где мое место? — негромко спросил Алексей.

— Вазли параш-ши, — ответил молодой, носастый грузин с красивыми курчавыми волосами.

Алексей взорвался, оскалился, выкрикнул обидчику:

— Давай один на один, черножопый! Я тебя зубами загрызу, чурку поганую! — Он стиснул кулаки, стал в бойцовскую стойку.

Такой прыти сокамерники точно не ждали. Молодой грузин с некоторым запозданием все же вскочил, ощерился. Но второй, что постарше, небритый, уже седеющий, дернул его за рукав.

— Биз тибя разбируца.

Волковатый человек с татуировками примиряюще сказал Алексею:

— Ты чего, ванёк? Так неправильно… — Он слез с нар, подошел ближе. — Кто будешь-то?

— Студент. Из университета.

— Студент прохладной жизни? — ухмыльнулся волковатый. — Проходи, ванёк. В тюрьме всем места хватит.

Алексей шагнул к нарам, чтобы сесть на край, но до края не добрался. Волковатый резким колющим ударом прямой ладони всадил ему в солнечное сплетение. В глазах — вспышка, Алексея скрючило. Справа к нему подскочил молодой грузин и кулаком, крюком, всадил в правый бок, в печень.

— В торец не бить! — это были последние слова, которые Алексей услышал над собой. Через мгновение он отключился…

На полу было холодно и гадостно воняло. Алексей лежал в углу камеры напротив толчка. Сколько находился в отключке, он не понимал. Должно быть, несколько часов, потому что за окном камеры смутнело. В подреберье дико жгло. Казалось, там внутри, в правом боку кровь хлещет горячим фонтаном. Спина занемела — шевелиться трудно. Нет сил даже сжать кулаки. Отвоевывать место в камере — бессмысленно. Кое-как, стискивая зубы, Алексей переполз в другой угол, ближе к двери. Он переносил то жгучую, то тупую боль, ни на чем не мог долго сосредоточиться, жался в тонкой ветровке на бетонном полу, обхватив руками колени.

Окно в двери загремело цепью, откинулось.

— Ужин! — выкрикнул голос снаружи.

Из коридора сокамерникам стали давать в железных мисках кашу, ломоть белого хлеба, кружку чая. Опираясь на стену, Алексей поднялся, подобрался к двери.

— Мне давай! — прохрипел Алексей.

Круглое, прыщастое лицо раздатчика в гражданском свитере и белой тужурке состроило удивление:

— Камера на четверых. Лишним не положено. У меня пайки на учете.

Окно в двери захлопнулось. Алексей опустился в свой угол. Отвернулся от камеры, чтобы не видеть, как трое ублюдков жрут кашу. Четвертого, патлатого, пайка ждала на столе.

Этим четвертым оказался парень со шрамом на щеке и косящим глазом. Он не спешил есть, закурил сигарету. Алексей по дыму распознал любимую «Яву». Свирепая жажда табаку обуяла его.

— Дайте закурить, — негромко попросил Алексей, стараясь поймать в косящих глазах патлатого сочувствие.

Незнакомец затянулся, швырнул окурок на пол перед Алексеем.

«Урка поганый!» — Алексей не сказал это вслух, просто громко подумал. Сигарету с полу, он, разумеется, не поднял.

Ночью он очень мерз. Его время от времени лихорадило. Вставать и разогревать мышцы ходьбой, маханием рук не хотелось и не давала боль в животе. Так и сидел — клацал зубами. Травил себя ядовитыми русскими мыслями.

«Что мы за люди такие? Что за нация? Гаденыш следователь ведь русский. Знал, что в камере двое чурбанов и пара кентов. За что он меня, шкура, решил проучить? За журналы с голыми девками, которые я продал недоноску, а он на меня накапал? Друг над другом куражимся. Сволочь мент решил власть показать. Ткнуть мордой в дерьмо… Падла поганая! Окажись я сыном начальника, передо мной бы юлил… Что мы за народ? Холопы! Никто друг за друга не заступится. Вон черные — своих не сдают… А нами такие твари «Тук-тук» командуют… Власть наверху прогнила. И внизу — поганки…»

— Я пожалуюсь в прокуратуру, — сказал Алексей, глядя прямо в глаза Мурашкину на новом, дневном допросе.

Следователь откинул черную «гитлеровскую» челку, поучительно стал перечислять:

— Первое, Ворончихин. Ты никогда и никуда не будешь жаловаться. Если хочешь остаться в университете, зашьешь свою пасть вот так. Вшик-вшик. — Мурашкин изобразил, как Алексею предстоит зашивать себе рот. — Второе. Ты, Ворончихин, из рабочей семьи. С периферии. Чего ты героя из себя корчишь? Выгораживаешь этих уродов, это сраное золотое племя? Ты знаешь, кто папаша у Данилкина?

— В министерстве кем-то.

— Замначальника главка! Угольная промышленность! Там денег ого-го! А ты голодранец! В карманах у тебя — фук-фук! — в голосе Мурашкина засквозила окольная зависть к кому-то и злоба. Видать, сам он вышел из провинциалов, из «лимит`ы». — Третье. Пиши сознанку — и все делы. Если нет, камера номер семь ждет. Топ-топ.

На столе следователя проснулся телефон.

— Выйди в коридор. Подожди там, — сказал Мурашкин Алексею после телефонного «Алё» и приветствия.

Через несколько минут и сам Мурашкин вышел в коридор, запер кабинет, бросил, уходя:

— Посиди тут. Скоро буду.

В коридоре Алексей просидел пять с половиной часов. Обед он, конечно, опять пропустил. Муторные часы, голод — он готов был писать любую сознанку. Чего не писать, если следователь Тук-тук сам назвал имя Оськи Данилкина. Оську в камеру номер семь никто не упрячет. За отбитые, простуженные почки Оська не заплатит…

К Алексею подошел увалистой походкой мелкорослый, плотненький, как бычок, милицейский сержант с ключами, такими же, что были у толстяка старшины.

— Мурашкин позвонил. Тебя — в камеру. Ты в какой был?