Кембрийский период - Владимир Коваленко

— Почему меньше неудобно? — неожиданно подыграл Дионисий.

— Смотри владыка: в римской записи есть палка для единицы, галка для пяти, косой крест для десяти, есть знаки для пятидесяти, ста, пятисот, тысячи… И посмотри на громоздкость записи! Чем меньше условных знаков, тем больше писать. Шутка в том, что мы любые наши знаки передадим через два! И сами знаки тоже будут понятны! Числовые, по крайней мере.

Дионисию стало казаться, что либо Августина-Немайн настоящая ведьма, либо Ираклий с Мартиной породили существо, полностью соответствующее императорскому титулу. Могущественное, вечное, святое. И очень не хотящее быть царицей!

— Итак, — Клирика несло, — всего шестьдесят четыре нити основы. Это мало! Получится узкая лента. Значит, буквы пойдут одна за другой, а не друг под другом. И все это будет очень мелко. Ну и хорошо, это минимальный кегль, остальные будут кратные: на сто двадцать восемь нитей основы, на двести пятьдесят шесть — и так каждый раз умножая на два. Получится, кстати, еще и очень красивый орнамент. Вроде белорусского. Это в верховьях Борисфена такие славяне живут, — пояснил, увидев угасание смысла в глазах Дионисия. — Вот. Как тебе понравится, если здешние девицы начнут украшать себя не изображениями животных, кстати, непохожими, а цитатами из Писания?

— Особенно на срамных местах, — буркнул Дионисий.

— Там воспретим, или вставим тексты попроще. — Немайн зашлась смехом-кашлем-карканьем. Вот и всего оборотничества в ворону! — Теперь как поставить на поток. Нужно, чтоб разом работало несколько станков, и каждый повторял нужные движения. Или один — но по программе. Без ткача. Стоп. А ведь это возможно! Движения ткача повторяющиеся, даже сложные, можно задать как в музыкальной шкатулке. Помнишь орган Герона Александрийского?

Епископ смотрел куда-то внутрь себя.

— Ладно, — сказал Клирик, — механика тебе не интересна, да? А вот Анне, кажется, интересна. В общем, я с ней еще побеседую. Слушатели очень помогают мышлению, знаешь ли. Заодно слазим на колокольню. Кер-Мирддин с высоты, ночью… Должно быть красиво.

Анна позволила себя увлечь наверх. Чего ждать — не знала. Было уже все равно. Жизнь не удалась, последний шанс убит. С тем, что сида сильнее, и бороться смысла нет — Анна смирилась.

Внизу пестрел огнями город. Шум. Военно-веселый.

— Не дошло б до пожара. — В голосе Немайн сквозила искренняя озабоченность. — Насчет же моей силы. Ты то поняла?

Анна марионеточно кивнула. К чему вообще этот разговор? Поиздеваться? Вороны любят выклевывать раненым глаза. Еще живым. Да и росомахи немногим лучше. Анне захотелось сразу шагнуть через парапет. Вниз. В ад — а куда ж еще отправляются ведьмы? Но ответила:

— Ты создала проход. Я так и не поняла как.

— Значит, не поняла, — фыркнула богиня. — Проход там еще от римлян.

— Вот именно, — согласилась Анна, — вот именно. Не появился — был всегда… Это и есть сила богини. Я унижена. Я склоняюсь перед тобой, древняя. Но скажи: что же мне делать теперь?! Руки на себя наложить? Решила ж тебе, мерзавке, помочь, затеяла игру с церковным судом. Ведьма! Все ради того, чтоб ты поскорей своего добилась. Вы ж, боги, кто принял христианство, хотите стать святыми?! Так пожалуйста! Становись! Если бы Церковь вчера признала, что вся твоя сила исходит от Бога… Из колдовства получилось бы чудо! И мне, убогой, было б хорошо. Святая-то чудотворица ведьме хоть и конкурент, да все ж не прямой. И ученицы твои монашками стали б, не знахарками. Но ты ж безумная сида. Отреклась от преподнесенной святости. Ведьмой предпочла оказаться! Радуйся, древняя! А мне жить больше незачем…

Клирик сперва обалдел. Потом — не знал, что сказать. И, только уловив начало движения — к падению и смерти, влепил ведьме пощечину. Чуть кисть не вывернул — но Анну отшвырнуло внутрь, к колоколу. А как припомнил, что Немайн тоже женщина — и второй раз припечатал. Наружной стороной. Рубиновой камеей.

— Первая — от истерики. Вторая — за Альму. Твоя работа, крыса охоты, больная страхом тела рек?

Клирик, того не заметив, воспроизвел манеру кораблестроителя ругаться кеннингами. Сам оторопел. А ведьме пришлось расшифровывать…

— Ну и пусть сука бешеная, — сказала она тускло, — а ты добренькая? Спасла… Ну не спрыгну вниз. Так повешусь в уголке. Или утоплюсь. А хочешь — грудь себе отрежу и на трофей подарю? А голову пусть муж отрубит. Я б и сама, так не успею. Только горло перережу… А детей моих сама дави. Я их многому уже научила, подрастут — мстить будут… Хотя раньше с голоду подохнут…

Клирик с неожиданным удовольствием влепил ей еще одну плюху. Тыльной стороной, по носу. А вот кольцо повернул камнем внутрь. Хорошо, первым ударом лицо в кровь не разорвал.

— Встать, — прошипел, — быстро. Плевать мне на твоих детей, ясно? Личинки, семечки людей… Я таких как жертву не принимала, ягнятами не питалась… Но хочешь в семью ведьму сидовой школы? Да или нет?

И еще пощечину. Не слишком сильно. Для концентрации внимания. Старый, вполне средневековый прием. Когда свидетелей-простолюдинов нещадно пороли — чтобы запомнили, что нужно. Анну пороть нельзя — ведьма и воительница. А вот когда богиня последней целой рукой в морды, это даже почетно. Анна почему-то рухнула наземь.

— Да-а… — почти воет.

— Тогда — даю тебе неделю. С мужем побаловаться, детишек поголубить. Потом — ко мне в ученицы. Не как Тристан, мелкий он еще, а как к ткачихе. На три года. Мои — наука, одежка и стол, твое — полное послушание. Раз в полгода буду отпускать к семье на неделю-другую. А трофеи, — не удержался, созорничал — подкинул на ладони тяжелый и мягкий «трофей», — оставь себе. Жаль резать, ей-ей. Рука не поднимется. Слишком красивые. Мне б такие…

— Правда? — заглотила. И хорошо…

— Ну почти. При моем росте да узких плечах именно твои, боюсь, большеваты будут. А вот чтоб ровно настолько поменьше, насколько я мельче тебя — точно не отказалась бы.

Анна подняла руку к лицу, отняла…

— Била зачем?

— А не понравилось? Добренькая я тебе не по вкусу, — улыбнулась Немайн. — Хотя годика через три такой же будешь. Если доживешь, конечно. Сразу, как ученице, говорю: могла по-добренькому. Вот бросилась бы к тебе на грудь, уткнулась между шейкой и плечом — и ну реветь! Хотя нет. Ты высокая, ткнулась бы я в твои роскошные, как грудничок. А ты бы рыдала мне в макушку! Куда б делась? Волосы во рту, слезы, сопли. Я-то добренькая, мне бы даже понравилось. А потом я бы сказала: "Поплачь"…

— Поплачь, — шептала богиня, гладя Анну по голове, ткнувшуюся в ее маленькие груди, — поплачь. Отдохни. Успокойся. Мы все решим. Всем будет хорошо. Всегда были сиды. Всегда были ведьмы. И никогда не мешали друг другу. А убивать себя грех. Ты же веришь, веришь как я… У тебя даже имени языческого нет…

Анна успокоилась. Пришлось ей носовой платок одолжить — при рабочем платье не носила, а сморкалась, видимо, в рукав.

— Я тебя не слишком сильно? Нос не своротила. Крови нет, царапин, значит, тоже. А синяк пройдет. Пошли.

Ведьму Клирик пропустил вперед. На всякий случай, и чтоб не видела, как сида тихонько отплевывает белокурые волосы. Внизу все оставалось по-прежнему. Епископ то ли молился, то ли просто размышлял у древнего креста.

— Постой, дочь моя, — сказал он, когда Немайн проходила мимо. — Я ничего не понимаю в ткачестве, но Господь напомнил мне, что я тоже книжник. Уток же ходит в две стороны? Возможно, тебе будет удобнее ткать книги ходом пахаря. Когда-то мы, греки, писали именно так. А панегирики императорам так пишем и посейчас… А с тобой что? — прелат заметил состояние лекарки, прижимавшей к лицу платок.

— Помолодела, — буркнула Анна, — лет на пятнадцать.

— Это как?

— А так… Была замужняя после вдовства баба с полдесятком детей, — стала ученица Немайн. Будешь предавать мечу — не забудь убить обеих.

Дионисий смолчал и повернулся к кресту, показывая всем видом, что не желает дальнейшего разговора. Но разве он мало сказал? Как сложно все начинается. Это совсем чужая страна, очень странная. Нужно врастать, медленно, упорно, сродняясь и с местными людьми, и с их странной, но все-таки не еретической церковью. А тут… Качаются весы, на них два долга — и каждый тяжелее горы. Епископ вспоминал толпы, побивавшие «колдунов» — знахарей, шарлатанов, книжников… Толпы, так похожие на ту, что кричали: "Распни его!" Сиракузы, Неаполь, самый Рим! И вот девочка-августа. Вышла по проклятой здешней традиции, допускающих женщин к воинскому делу, на поединок с вражеским богатырем. Победила. В протоколах допроса пленных ни слова о волшбе! Отвага. Везение. Может быть, даже чудо! Но ни пленный, ни дружинник не могли свидетельствовать в пользу. А на стенах видели колдовство. Видимо, из-за уродства девицы. Неправильные уши. Люди не понимают, что тело ничего не решает! Вон, святой Христофор вообще псоглавец. И ничего, удостоился благодати… А у этой только уши звериные. Такой талант дал Господь. Пометил за непристойное рождение. Так это крещением снимается. И что теперь? Хорошо, хоть не нужно бросать ее толпе ради церкви. Наоборот, местные ее любят. И это тоже плохо. Потому, что ей нравится быть холмовой сидой, а церкви нужна католическая православная царица! Ну и что делать с Давидом в юбке?