Серафина - Хартман Рейчел

— Никто не должен узнать, что ты такое!

— А вы? — сказал Ларс. — Что вы будете делать, если они узнают, что вы такое?

Йозеф рявкнул что-то, что я не поняла, потом раздался стук, а следом — грохот. Я отдернула занавеску. Граф стоял спиной ко мне; Ларс растянулся на полу в куче футляров от инструментов. Услышав шелест занавески, Апсиг развернулся и впечатал меня в стену. На мгновение мы все замерли: Йозеф держал меня за плечи, тяжело дыша, а я пыталась вдохнуть обратно воздух, который он выбил у меня из легких.

Он резко отпустил меня и принялся одергивать кружевные манжеты, оправдываясь:

— Я же говорил вам не водиться с ним! Что мне сделать, чтобы вы поняли, что он опасен?

— Это вы опасны.

У него вытянулось лицо.

— Госпожа концертмейстер, я всего лишь…

— …избивали моего волынщика? Колотили меня о стену? — Я тряхнула головой. — Вы вычеркнуты из программы. Забирайте инструмент и уходите.

Он провел дрожащей рукой по светлым волосам.

— Вы шутите.

— Если вам угодно, я приведу Люциана Киггса, и можете объясняться с ним.

Граф Йозеф ринулся вон, по дороге ткнув меня в живот локтем, и с силой задернул за собой занавеску. Он забыл инструмент, но я уж точно не собиралась ему об этом сообщать.

Ларс только-только поднялся на ноги. Он избегал моего взгляда, видно, не меньше Йозефа боясь, что я услышала что-то, что не предназначалось для моих ушей. Я уже готова была все ему рассказать, как вдруг в коридоре раздался голос Гантарда:

— Госпожа Серафина! С концертом беда!

Я откинула занавеску.

— Что?!

— Ну, пока еще нет, — уточнил Гантард опасливо, теребя пуговицу камзола, — но сакбуты почти закончили, а на подходе никого нет, и вас тоже как ветром сдуло.

Ларс схватил волынку и бросился мимо меня, вверх по лестнице, за кулисы.

Гантард ухмыльнулся.

— Уж это, надеюсь, подняло вам настроение! — сказал он, хлопая глазами, мол, понял, чем вы тут занимались за задернутыми шторами. Как говорится, лютни друг другу настраивали. Дуэт практиковали. Играли на рожке.

— Ты и с Виридиусом так же флиртуешь? — спросила я. — А ну выметайся!

Он рассмеялся и отошел, но повернулся сказать что-то напоследок, и тут раздался взрыв. Ударной волной меня оттолкнуло на шаг назад.

Это был Ларс. И играл он не на бину.

На мгновение я почти решила, что он каким-то образом умудрился притащить сюда свой мегагармониум, но на самом деле он играл на самсамской военной волынке — крупнейшем и самом свирепом представителе семьи волынок. Самсамские горцы изобрели этот инструмент, чтобы наводить страх на горные лагеря друг друга; звук он издавал такой, будто сама гора грозила кулаком подлецам на той стороне. Эта волынка была не предназначена для игры в помещениях. Звук заполнил все самые дальние закоулки зала. Я подняла взгляд, щурясь и ожидая увидеть, как с потолка начинает осыпаться штукатурка.

Чувство было такое, будто кто-то забивал гвоздь мне в ухо.

Раздосадованная, я бросилась за кулисы. Без раздумий — даже не закрыв глаза и не представив себе сад — потянулась в себя, чтобы взять Грома за воображаемую руку. «Ты должен был играть на бину! Так слишком громко!»

Ларс резко остановился. Тишина обрушилась лавиной, ударной волной облегчения, но он не закончил играть. Он лишь сделал паузу, чтобы крикнуть:

— Я люблю, кокта кромко!

Яростная волынка снова ожила оглушительной какофонией, но из зала послышался смех и аплодисменты, словно это заявление придало выступлению юмористический оттенок или хоть какой-то смысл. «Здоровяк любит, когда громко, ха-ха! Да уж, это слышно!» Но я не могла больше там оставаться, и даже не потому, что в барабанную перепонку мне снова вонзился гвоздь. Я бросилась прочь, пробежала по коридору и спряталась в той же раздевалке, откуда пришла.

К счастью, там никого не было. Я сползла на пол и стиснула голову в ладонях.

Ларс ответил мне. Я связалась с ним одной только мыслью — без сада, без медитации, без аватара. Встретить своего персонажа в реальной жизни и так оказалось страшновато, а это было в сто раз страшнее.

Или интереснее. Я никак не могла разобрать.

Отсюда звук был даже приятный; удовольствие увеличивалось пропорционально расстоянию между нами и обратно пропорционально громкости. Прислонившись головой к стене, я слушала, постукивая пальцами в такт «Неуклюжему любовнику» и «Равнодушной деве», пока он не закончил выступление. Аплодисменты звучали приглушенно, словно слушателям не хотелось нарушать хлопками долгожданную тишину.

Заиграл следующий исполнитель. Оставалось всего трое до размашистого финального номера — дворцовый хор должен был исполнить «Зеркальный гимн» в пылком переложении Виридиуса. Дирижировать предстояло мне. Пришлось подниматься на ноги. Этим никуда не годным хористам нужно было напомнить о готовности как можно раньше. Отдернув занавеску, я врезалась в стену.

Стена оказалась Ларсом.

— Одно дело — слышать мусыку ф голофе, — сказал он дрожащим голосом и шагнул вперед, так что мне пришлось зайти обратно в комнатку. — Но это… это ше был фаш голос!

— Я знаю, — сказала я. — Я не специально.

— Почему это происходит?

Его короткие волосы стояли дыбом, словно щетка из свиной щетины; ноздри раздувались. Он скрестил руки на груди, будто решил не двигаться с места, пока я не объяснюсь.

— Мне нужно… кое-что тебе показать.

В комнате было не слишком темно, и я понадеялась, что он разглядит хотя бы отблеск моего уродства.

Решиться оказалось тяжело. Дама Окра отреагировала на мое признание совсем не так, как я ожидала; кто мог предугадать, как поведет себя Ларс? К тому же, тут даже двери нормальной не было. Гантард мог сунуть к нам нос в любую секунду. Да кто угодно мог.

Ларс глядел тяжелым, замкнутым взглядом, будто ожидал нагоняя или признания в любви. Да, кажется, и вправду: он думал, я собираюсь к нему приставать. Вид у него был отрешенный, словно он мысленно придумывал, как вежливо отвергнуть меня, когда я разденусь. «Простите, Серафина, но меня не прифлекают граусляйнер, которые умеют салесать ко мне в голофу».

Или, быть может: «Меня фоопще шенщины не прифлекают. Меня прифлекает Фиридиус».

Не так уж это было смешно, но все же у меня поприбавилось смелости — хватило на то, чтобы развязать и задрать рукав.

На три удара сердца Ларс застыл на месте, а потом нежно потянулся к моей руке, осторожно, почти благоговейно держа ее в своих огромных ладонях, будто в колыбели; провел пальцем по изогнутой полосе чешуи.

— А, — выдохнул он. — Теперь фсе понятно.