Собрание сочинений в 14 томах. Том 2 - Джек Лондон

– Не дразните меня, – пригрозил он ей.

– И не думаю. Так вам не нравится Люсиль?

– А вам-то что? – спросил он вызывающим тоном.

– Я тоже спрашиваю: «Вам-то что?»

– Ну, ладно. Тогда я вам скажу напрямик. Я старик и гожусь вам в отцы. Со стороны порядочного мужчины неприлично, дьявольски неприлично водить знакомство с молодой девушкой, когда он…

– Спасибо, – засмеялась она, делая реверанс. Потом прибавила с горечью: – Были и другие…

– Кто именно? – быстро спросил он.

– Ничего, ничего. Продолжайте. Итак, вы сказали…

– Что очень стыдно мужчине бывать у вас и в то же время путаться с такой женщиной, как она.

– Но почему же?

– Якшаться с подонками, а потом приходить к чистой девушке! И вы еще спрашиваете, почему?

– Но подождите, Мэт, подождите, минутку. Допуская ваше предположение…

– Я и понятия не имею о предположениях, – проворчал он. – Факты налицо.

Фрона закусила губу.

– Все равно. Пусть будет по-вашему, но я тоже располагаю фактами. Когда вы в последний раз видели Люсиль?

– А почему вас это интересует? – подозрительно спросил он.

– Неважно, почему. Выкладывайте факты.

– Пожалуйста. Вчера вечером, если вам так хочется знать.

– И вы танцевали с ней?

– Виргинский рил[29] и парочку кадрилей. Я только эти танцы и люблю.

Фрона шла, делая вид, что сердится. Оба не говорили ни слова. Слышен был только скрип снега под их мокасинами.

– Ну, так в чем же дело? – спросил он беспокойно.

– О, ни в чем, – ответила она. – Я просто думаю, кто из нас хуже – мистер Сент-Винсент, вы или я, с которой вы оба дружите.

Мэт не был искушен в светских премудростях. И хотя он чувствовал что-то не то в поведении Фроны, он не мог выразить это словами и потому попытался незаметно увильнуть от опасной темы.

– Вы сердитесь на старого Мэта, а он только и думает о вашем благе и делает из-за вас тысячу глупостей, – заискивающе сказал он.

– Я вовсе на сержусь.

– Нет, сердитесь.

– Так вот же вам! – Она быстро наклонилась и поцеловала его. – Как я могу сердиться на вас, когда я помню Дайю!

– Ах, Фрона, дорогая, как хорошо, что вы это говорите. Лучше топчите ногами, только не смейтесь надо мной. Я готов умереть за вас или быть повешенным, только бы вы были счастливы. Я способен убить человека, который причинит вам хоть малейшее огорчение. Я готов пойти за вас в ад с улыбкой на лице и с радостью в сердце.

Они остановились у дверей ее дома, и она благодарно пожала ему руку.

– Я не сержусь, Мэт. За исключением моего отца, вы единственный человек, которому я позволяю говорить со мной в таком тоне. И хотя я люблю вас теперь больше, чем когда-либо, я все же очень рассержусь, если вы еще упомянете об этом. Вы не имеете на это права. Это касается меня одной, и вы поступили нехорошо.

– Что предупредил вас об опасности?

– Да, если хотите.

Он глубоко вздохнул.

– Что вы хотите сказать? – спросила она.

– Что вы можете заткнуть мне рот, но не можете связать мне руки.

– Но, Мэт, дорогой мой, вы не должны!

Он пробормотал что-то невнятное.

– Вы должны обещать мне, что не будете ни словом, ни делом вмешиваться в мою жизнь.

– Не обещаю.

– Но вы должны.

– Нет. И, кроме того, становится холодно, и вы отморозите себе ваши маленькие розовые пальчики, помните, я вынимал из них занозы, когда вы жили у Дайи? Ну, марш домой. Фрона, девочка моя, спокойной ночи.

Мэт довел ее до порога и ушел. Дойдя до угла, он внезапно остановился и уставился на свою тень на снегу.

– Мэт Маккарти, ты дурак, каких свет не рожал! Слыханное ли это дело, чтобы кто-нибудь из Уэлзов не знал, что ему нужно? Разве ты не знаешь эту породу упрямцев? Эх ты, несчастный нытик!

И он двинулся дальше, продолжая ворчать себе под нос. Каждый раз, как его воркотня доносилась до волкодава, бежавшего за ним по пятам, собака настораживалась и показывала клыки.

Глава XVII

– Устала?

Джекоб Уэлз положил руки Фроне на плечи, и в глазах его отразилась вся любовь, которую не умел передать его скупой язык. Елка и шумное веселье, связанное с ней, были окончены. Приглашенные на праздник ребятишки вернулись домой, замерзшие и счастливые, последний гость ушел, и на смену сочельнику приходил первый день рождества.

Фрона радостно посмотрела на отца, и они уселись в широкие удобные кресла по обеим сторонам камина, где догорали дрова.

– Что случится через год в этот самый день? – как бы обратился он к пылающему полену; оно ярко вспыхнуло и рассыпалось миллионами искр. Это было похоже на зловещее предзнаменование.

– Удивительно, – продолжал он, отгоняя от себя мысль о будущем и стараясь не поддаваться дурному настроению. Эти последние месяцы, которые ты провела со мной, кажутся мне сплошным чудом. Ты ведь знаешь, со времени твоего детства мы редко бывали вместе. Когда я думаю об этом серьезно, мне трудно представить, что ты действительно моя дочь, плоть от плоти моей. Пока ты была растрепанной маленькой дикаркой с Дайи, здоровым нормальным зверенышем и только, мне не требовалось большого воображения, чтобы видеть в тебе отпрыск Уэлзов. Но Фрону, женщину, какой ты была сегодня вечером, какой я вижу тебя с минуты твоего приезда, – это трудно… я не могу себе представить… я… – он запнулся и беспомощно развел руками. – Я почти жалею, что дал тебе образование, а не оставил тебя при себе, чтобы ты сопровождала меня в моих путешествиях и приключениях, деля со мной все мои радости и неудачи. Тогда бы, сидя у камина, я узнал в тебе мою дочь. А теперь не узнаю. К тому, что было мне знакомо, прибавилось… не знаю, как это назвать… какая-то утонченность, сложность – это твои любимые выражения, – нечто недоступное мне. Нет. – Движением руки он остановил ее. Она подошла ближе и, опустившись на колени, горячо сжала его руку. – Нет, совсем не так. Я не могу подобрать слова. Не нахожу их. Я не умею высказывать то, что чувствую, но попытаюсь еще раз. Несмотря ни на что, в тебе сохранилась печать нашей породы. Я знал, что ты можешь измениться, и шел на риск, отсылая тебя, но я верил, что в твоих жилах течет кровь Уэлзов. Я боялся и сомневался, пока ты была вдали от меня; ждал, молился без слов и начинал терять надежду. А затем наступил день, великий день! Когда мне сказали, что твоя лодка уже близко, я увидел около себя с одной стороны смерть, а с другой – вечную жизнь… Либо пан, либо пропал. Эти слова звучали в моей голове, доводя меня до безумия. Сохранилась ли в ней порода Уэлзов? Течет ли еще в пей наша кровь? Увижу ли я молодой росток прямым и высоким, полным жизненных сил? Или же он опустился, вялый и безжизненный, погубленный зноем другого мира, непохожего на простой, естественный мирок Дайи?

Да, то был великий день, и все же что-то похожее на трагедию скрывалось в этом напряженном, томительном ожидании. Ты ведь знаешь, как я прожил эти годы, борясь в одиночестве, а ты, единственный близкий мне человек, была далеко. Если бы этот опыт не удался… Когда твоя лодка вынырнула из-за льдин, я боялся взглянуть на нее. Меня никто еще не называл трусом, но здесь я впервые почувствовал себя малодушным. Да, в ту минуту я охотнее принял бы смерть. В этом было безумие, нелепость. Как мог я знать, радоваться мне или нет, когда твоя лодка виднелась лишь точкой, на реке? Но я все же смотрел, и чудо пришло. Я это понял. Ты правила веслом, ты была дочерью Уэлза. Это может показаться пустяком, но для меня это было очень важно. Такого нельзя было ожидать от обыкновенной женщины, а только от дочери Уэлза. И когда Бишоп соскочил на лед, ты быстро сообразила, что нужно делать: налегла на весло и заставила сивашей подчиниться своей команде. Тогда наступил великий день.

– Я всегда старалась и помнила, – шепнула Фрона. Она тихо приподнялась, обвила руками шею отца и припала головой к его груди. Он слегка обнял ее одной рукой, а другой стал играть блестящими волнами ее волос.

– Повторяю, печать породы не стерлась. Но разница все же была и есть. Я проследил ее, изучил, старался ее понять. Я сидел рядом с тобой за столом, гордился гобой, но чувствовал себя подавленным. Когда ты говорила о мелочах, я мог следить за твоей мыслью, но в серьезных вопросах чувствовал свое ничтожество. Я понимал тебя, умел заинтересовать, и вдруг… ты отдалялась и исчезала, и я терял почву. Только дурак не сознает своего невежества; у меня хватило ума увидеть это. Искусство, поэзия, музыка – что я в них смыслю? А для тебя это – главное в жизни и важнее тех мелочей, которые я в состоянии понять. А я-то слепо надеялся, что мы будем так же родственны духом, как и плотью. Это было горько, но я понял и примирился с этим. Но видеть, как моя собственная дочь отдаляется от меня, избегает меня, перерастает меня! Это действует ошеломляюще. Боже! Я слышал, как ты читала твоего Браунинга – нет, нет, молчи, – я наблюдал за игрой твоего лица, за твоим страстным воодушевлением, и в то же время все эти слова казались мне бессмысленными, монотонными, раздражающими. А миссис Шовилл сидела тут же, с выражением идиотского экстаза, понимая не больше меня. Право, мне хотелось ее задушить.