Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Для чего?
— Помнишь покушение Веры Засулич на губернатора Трепова? Не его гибель была ей нужна, а ей важно было появиться на суде. Ей нужен был гласный процесс! Она добилась процесса, и присяжные заседатели ее признали невиновной.
— Значит, Фанни знала о готовящемся покушении?
— Необязательно! Ведь эти сумасшедшие девицы привыкли болтаться по разным сборищам. Ясное дело, нормальный человек на митинг или демонстрацию не пойдет. И вот, приперлась эта Монблан, как ты говоришь, на митинг, а тут выстрел, ее случайно захватили. Она обрадовалась: «Гласный процесс, все скажу про большевистские зверства, мир меня узнает…»
— Ошиблась, девица!
— То-то и оно! Советская власть — это ей не «проклятый царизм». Тут суд пролетарский, скорый! Без адвокатов и присяжных.
— Чего на свете не бывает!
— Трагична ее судьба, да ведь и эта девица вряд ли с другими стала бы церемониться. Впрочем, придет время, узнаем правду. Чем преступней режим, тем у него больше секретов от народа.
* * *
Минули десятилетия. Историки дотошно пытают истину. Известный исследователь Валерий Родиков, поднявший архивные материалы, писал: «На Свердлове много крови. И «красный террор» после покушения на Ленина эсерки Фанни Каплан. Замешаны эсеры, а расстреливали русскую интеллигенцию, аристократию, офицеров, священников, студентов, царских министров и др., к покушению никоим образом не причастных. Или уничтожали казачество согласно его секретной директиве.
Не выяснена и роль Свердлова в расследовании покушения на Ленина. В тот же день, 30 августа 1918 года, Свердлов занял кабинет Ленина. Послал телеграмму Троцкому на юг: «Ильич ранен, неизвестно насколько опасно. Полное спокойствие…» Уже в день покушения было опубликовано знаменитое воззвание «Всем, всем, всем», подписанное Свердловым, в котором объявляется беспощадный и массовый террор врагам революции. Какая неутолимая патологическая жажда крови!
Расстреляли Фанни Каплан поспешно — 3 сентября. Какое уж тут расследование. Скорее выглядит попыткой замести следы. Особенно если учесть, что близкой подругой Фанни была сестра Свердлова Сарра, работавшая в секретариате Ленина и наверняка знавшая о распорядке дня вождя».
«Любимый вождь» — Свердлов — дал садистское распоряжение коменданту Кремля П.Д. Малькову: «Останки уничтожить без следа». Почерк такой же, как при убийстве царской семьи.
Еще одно исследование этого вопроса предпринял сотрудник Министерства внутренних дел Евгений Данилов. В статье «В чьей руке был браунинг» («Совершенно секретно», 1991, № 3) он убедительно доказывает, что вовсе не Каплан стреляла в Ленина, и не было никакого заговора эсеров.
…Глубоки и таинственны твои омуты, российская история!
3
— Какая встреча! Иван Алексеевич, голубчик вы мой драгоценный! — рокотал Алексей Толстой. — А я уже и адресок ваш записал, Цетлина сказала мне, что вы снимаете дачу на Большом Фонтане. Дай, думаю, зайду. Шутка ли — сам Бунин в Одессе! Я так обрадовался. Думаю, надо срочно навестить, старую дружбу вспомнить.
Толстой крепко обнял друга, троекратно облобызал.
— Как живете-можете? Хлебнули, поди, беды? Мы с Наташей тоже под большевиками побывали, узнали, почем фунт лиха.
Бунин любил этого большого шумного человека. Хотя его порой утомляло многословие Толстого, но ему нравилась редкая талантливость Алексея Николаевича, его большой художественный дар, то, что он был умен и зорок.
В кругу друзей Бунин восхищался:
— Никто не знает так хорошо Русь, как Алеша Толстой. Слушаешь его или читаешь, и кажется порой, что он весь свой век провел в одних палатах с Петром Алексеевичем, присутствовал при казни стрельцов, видел, как московские бабы вываливают печной пепел возле своих палисадников. Какое богатство языка, какие сочные краски!
Вера Николаевна, оставшись наедине с мужем, возражала:
— Согласна, писатель он одаренный, таких мало. Но в личных отношениях бывает до грубости циничен, дурачком прикидывается…
— Это от избытка натуры. Зато какой он славный собеседник!
— И мот изрядный, — вставляла Вера Николаевна.
— Мы все моты, — добродушно замечал Бунин. — Это у нас наследственное. От предков-дворян. Вон мой папаша Алексей Николаевич, сколько он прокутил, сколько добра в карты спустил. И свое родовое промотал, и матери моей. Меня в мир голым отправил.
* * *
…В тот августовский вечер, когда Бунин случайно повстречал Толстого, тот припомнил недавний литературный вечер в Москве.
Обсуждали только что вышедшие «Двенадцать» Блока.
Сначала было чтение. Когда чтец закончил, воцарилось благоговейное молчание. Потом послышались восторженные восклицания:
— Изумительно! Замечательно!
Тогда на сцену поднялся Бунин. Стараясь укротить гнев, он сказал:
— Господа, вы знаете, что происходит в России на позор всему человечеству вот уже целый год. Имени нет тем бессмысленным зверствам, которые творятся нынче на Руси. Число убитых и замученных, ни в чем не повинных людей достигло, вероятно, уже миллиона, целое море слез вдов и сирот заливает нашу землю.
Зал сидел затихший, словно пристыженный. Все понимали, что поднявшийся на сцену Бунин говорил то, что всех давно мучает, но что многие способны повторить лишь шепотом, ибо всеобщий страх все больше сковывает уста и души.
Голос Бунина нарастал:
— Нынче убивают все, кому не лень: дезертиры, наводнившие города и все бегущие с фронта, мужики в деревнях, всякая шваль, присваивающая себе звание «революционеров». Еще в прошлом году солдаты поднимали на штыки своих офицеров. Продолжают они свое черное дело и теперь, бегут домой захватывать и делить землю, им не принадлежащую. По пути убивают железнодорожных служащих, начальников станций, требуя у них поездов и локомотивов, которых у тех нет.
Не странно ли вам, что в такие дни Блок провозглашает: «Слушайте, слушайте музыку революции!»
Более того, этот поэт в журнале «Наш путь» печатает нам всем и нравоучение статью «Интеллигенция и революция». Чему же поучает нас Блок? Он, для начала, сомневается, что хуже, или, как он выражается, «тошнотворнее» — безделье или кровопролитие. Далее, он нас вполне серьезно уверяет, что совершенно были правы те, кто в прошлом октябре стрелял по кремлевским соборам.
Для Блока нет ничего святого. Свою правоту он оправдывает ужасающей клеветой на православных служителей: «В этих соборах толстопузый поп целые столетия водкой торговал, икая!»
Что до «Двенадцати», то это произведение и впрямь изумительно, но только в том смысле, до чего оно дурно во всех отношениях. У Блока почти никогда нет ни одного слова в простоте, все сверх всякой меры красиво, красноречиво до пошлости. Вот он берет зимний вечер в Петербурге, теперь особенно страшном, где люди гибнут от голода и холода, где нельзя выйти даже днем на улицу из боязни быть ограбленным и раздетым догола. По Блоку, все деяния святы, если разгульно разрушается прежняя Россия:
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь…
Большевики, лютые враги народников, все свои революционные планы и надежды поставившие не на деревню, не на крестьянство, а на подонков пролетариата, на кабацкую голь, на босяков, на всех тех, кого Ленин пленил полным разрешением «грабить награбленное». И вот Блок пошло издевается над этой избяной Русью, над Учредительным собранием, которое они обещали народу до октября, но разогнали, захватив власть, над «буржуем», над обывателем, над священником…
…Собравшиеся были явно смущены. Все понимали: Бунин прав. Но на сцену поднялся Алексей Толстой и, непривычно запинаясь, стал нападать на Бунина и что-то лепетать в пользу «Двенадцати». Слушатели иронически улыбались, кто-то невежливо захохотал, а Бунин демонстративно хлопал в ладоши: «Маэстро, вы вне конкуренции!»
4
И вот теперь, бежав от «песни революции» в белогвардейский стан, Толстой похлопывал по спине Бунина, покрякивал и говорил извиняющимся тоном:
— Вы не поверите, до чего я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засевших в Кремле, вы, надеюсь, отлично понимали, что орал я на вас на этом собрании по поводу идиотских «Двенадцати» и потом все время подличал только потому, что уже давно решил удрать и притом как можно удобнее и выгоднее.
Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москве. Как ни оскотинел русский народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дороге сюда, на остановках в разных городах и в поездах, такие речи хороших, бородатых мужиков насчет не только всех этих Свердловых и Троцких, но и самого Ленина, что меня мороз по коже драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них!
И доберутся! Бог свидетель, я бы сапоги теперь целовал у всякого царя! У меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, — вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их!
