Катастрофа - Валентин Лавров

Известие о расстреле Николая II произвело удручающее впечатление. В этом какое-то безграничное хамство: без суда…

Ночью я долго не могла спать, меня взял ужас, что, несмотря на все ужасы, мы можем еще есть, пить, наряжаться, наслаждаться природой.

9/22 июля.

Дождь. Именины Федорова пройдут тускло… Мы живем здесь так однообразно, что именины — целое событие! Вспоминаются его именины довоенного времени. Первый год когда мы были так беззаботны, веселы, многие пьяны, пир был на весь Фонтан! Второй год было тревожно, уже чувствовалось в воздухе, что «назревают события», но все-таки все были далеки от мысли о всемирной войне, о революции в России, обо всем, что пришлось пережить за все эти годы.

12/25 июля.

…Был разговор о Гёте, Ян хвалил Вертера и рассказал, что в прошлом году он хотел развенчать любовь.

Ведь все влюбленные на манер Вертера — это эротоманы, то есть весь мир вколачивающие в одну женщину. Я много перечитал уголовных романов, драм, кое-что припомнил из своей жизни, когда я также был эротоманом…

— Разве ты мог быть так влюблен? — спросил Буковецкий. — Это на тебя не похоже.

— Да, это было, — только я никогда не молился ей и не считал ее совершенством, а скорее был напоен чувством любви к ней, как к облаку, к горизонту. Может быть, вы не понимаете моих отрывистых фраз, но это так, когда-нибудь расскажу подробнее…

Нилус очень хорошо разбирается в музыке, понимает и любит ее, знает очень много сонат, романсов наизусть, может их пропеть. Он в музыке гораздо более образован, чем в литературе.

О Чайковском он говорит: «Местами он гениален, а местами ничтожен», поэтому он кажется ему неумным. Ян оспаривал это мнение, говоря, что нужно судить по лучшим местам, а «человек, который одной музыкальной фразой дал почувствовать целую эпоху, целый век — должен быть очень большим»…

— Прочел биографию Верлена, — сказал Ян, выходя из своего белого кабинета, — и во время чтения чувствовал и думал, что когда-то жил Гёте, а потом Верлены — какая разница!..»

Так, между супом из сушеной тарани и беседами на высокие литературные темы и шло время. Семейный бюджет трещал по всем швам, а продукты дорожали.

2

К Бунину зашел какой-то господин с выразительным восточным лицом и еще более выразительной фамилией Шпан. Он был паршив и оборван, но предложил писателю головокружительный контракт:

— Я вам устрою шикарную поездку — Николаев, Херсон, Харьков. Огни реклам, газетные анонсы, тумбы оклеены афишами — «Всемирно известный писатель Бунин! Единственное выступление! Пророческий взгляд в будущее — «Скорый и неизбежный конец большевиков». Ответы на записки и раздача автографов». Успех я вам гарантирую. За каждый вечер плачу тысячу думских!

Глаза у импресарио горели. Он явственно слышал шорох думских ассигнаций и гром оваций.

Бунин полулежал в плетеном кресле, переваривая завтрак из рыбьего супа. Он внимательно слушал.

— Тысячу?

— Думскими?

— Тысячу!

— Думскими!

Бунин глубоко задумался:

— Нет! Не пойдет. Десять тысяч, и все золотом. И голубой пароход с гейшами.

Импресарио округлил глаза:

— Какими гейшами?

— Молодыми и красивыми.

Импресарио гордо выпрямился:

— Як вам с солидным предложением, а вы все шутите… Хорошо, две тысячи думских! — Он сделал широкий жест рукой, словно собирался этими думскими насорить в кабинете писателя.

— Вера Николаевна нальет вам рюмку водки, а я, знаете, не могу сейчас. Собираюсь ехать выступать на Берег Слоновой Кости.

Спустя несколько месяцев, когда в городе захватили власть большевики, Бунин встретил этого Шпана. Он был гладко выбрит, сыт. На узких плечах висело дорогое английское пальто с широким хлястиком и накладными карманами.

Почесывая мизинцем багровый нос, так, чтобы было видно массивное золотое кольцо с чьей-то монограммой, он важно произнес:

— А я ведь предлагал, батенька, вам хороший гешефт. Тоже могли бы жить по-человечески. Академик все-таки. Впрочем, заходите ко мне в театральный отдел…

Каждый день он видел страшные сны. Все время кто-то в них умирал из близких. Чаще всего брат Юлий. Зато умершие отец и мать всегда виделись живыми и бодрыми. В те дни Бунин записал: «Ах, эти сны про смерть! Какое вообще громадное место занимает смерть в нашем и без того крохотном существовании! А про чти годы и говорить нечего: день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться из этого дьявольского мрака. И образовался на земле уже целый легион специалистов, подрядчиков по устроению человеческого благополучия. «А в каком же году наступит оно, это будущее? — как спрашивает звонарь у Ибсена. — Всегда говорят, что вот-вот…»

* * *

Одесса все еще была оккупирована интервентами. Порядка в городе не было. Каждый день кого-то грабили, убивали. Зато всякие пройдохи набивали себе мошну. 28 августа 1918 года Иван Алексеевич записал в дневник: «Пятый час, ветер прохладный и приятный, с моря. За воротами стоит ландо, пара вороных лошадей— приехал хозяин дачи, ему дал этих лошадей приятель, содержатель бюро похоронных процессий — кучер так и сказал — «что ландо из погребальной конторы». Кучер с крашеной бородой.

Чуть не с детства я был под влиянием Юлия, попал в среду «радикалов» и чуть не всю жизнь прожил в ужасной предвзятости ко всяким классам общества, кроме этих самых «радикалов».

О проклятие!»

Все время жили надеждами на улучшение жизни и неизменно засыпали и просыпались со страхом: что еще сегодня будет? Налет какой-нибудь банды? Поджог? Грабеж — с убийством или без?

31 августа в четыре часа дня воздух вдруг сотряс страшной силы взрыв, затем другой, третий.

Бунин выглянул в окно. Горизонт был затянут черным дымом. Вдруг, словно некий адский салют, полный гари воздух разрезало пламя, взмыло ввысь. Один за другим взлетело несколько огненных смерчей.

Хлопнули ставни, где-то звякнули разбивающиеся стекла. По улице неслись бабы, дети, старухи.

— Спасаться надо! — махнула Бунину рукой какая-то женщина с полными белыми плечами, выскочившая во двор едва ли не в нижней рубашке.

— Куда ее несет? И что это рвется? — с интересом произнес Бунин. — Вера, я пойду узнаю.

Через часа полтора он вернулся. Новостей было две, и обе неясные.

Про взрывы говорили, что рвались пороховые склады, оставленные якобы большевиками.

Вторая новость — стреляли и ранили Ленина.

4 сентября «Известия ВЦИК» напечатали краткую информацию: «Вчера по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина эсерка Фанни Ройдман (она же Каплан)».

— Узнал сегодня нечто совершенно поразительное! — с удивлением произнес Бунин, вернувшись в тот день домой после долгой прогулки к морю.

— Троцкий принял православие? — улыбнулась Вера Николаевна.

— Это невозможно: бесы боятся православного креста. Помнишь «оберегайки» в Васильевском — крестьяне на дверях три креста рисуют. Это означает, что дом обережен от нечистой силы.

Ну да ладно! А дело в том, что тебе просили сказать привет— кто бы думала? — супруги Цетлины. Они здесь. И мечтают сбежать во Францию. В Париже у них квартира. Нас с собой зовут.

— Я из России не уеду! Скоро большевиков прогонят.

— «Надежды юношей питают…» Хотя я тоже верю в это доброе дело. Иначе как жить? Но ты, Вера, не даешь мне возможности поведать самое любопытное. Помнишь фамилию девицы, которая в вождя мирового пролетариата стреляла?

— Монблан? — наморщила лоб Вера Николаевна.

— Это вершина в Альпах. А покусительницу зовут Каплан. Ее хорошо знали Цетлины. Они участвовали в ее судьбе. Каплан одиннадцать лет пробыла в каторге. За подготовку, как они выражаются, теракта. Взорвалась бомба преждевременно; ранила Каплан. Киевский военно-полевой суд приговорил ее к вечной каторге. Временное правительство освободило ее и направило в Евпаторию. Там после Февральской революции организовали санаторий для политкаторжан. Видишь, Керенский заботливо относился к тем, кто готовил на Руси смуты.

И вот, когда эта девица приехала из Евпатории, то была у Цетлиных, покровителей эсеров. Цетлины и сообщили мне все эти подробности.

Каплан жила у них несколько дней, потом они дали ей денег, и она куда-то отправилась.

Так вот, Цетлины утверждают, что Каплан почти слепая. Еще в девятом году она полностью потеряла зрение. Позже оно в небольшой степени вернулось, но не в такой, чтобы вести пальбу из браунинга.

— И что ты хочешь сказать?

— Не я, а Цетлины. Они уверены, что Каплан на себя взяла чужую вину.

— Для чего?

— Помнишь покушение Веры Засулич на губернатора Трепова? Не его гибель была ей нужна, а ей важно было появиться на суде. Ей нужен был гласный процесс! Она добилась процесса, и присяжные заседатели ее признали невиновной.