Оборотень (СИ) - Йонг Шарлотта

– Полезных? – спросила Анна.

– Да. Я искал случая, чтобы сказать вам, Анна; я пришел к одному решению. Я намерен принять участие в нескольких кампаниях против врагов христианства.

– О, м-р Арчфильд! – только могла произнести она.

– Видите ли, для меня стало ясно, что вести жизнь старшего сына в семье не подходит для человека, в котором еще живы все его способности. Я понимаю теперь, как мы были глупы в своем презрении к тому несчастному, вы знаете, о ком я говорю, потому что он не был таким деревенским увальнем, как мы. Я не желаю испытать то же, что пришлось ему.

– Но вы совсем не похожи на него, с вами не может быть ничего подобного.

– Это отчасти верно; но вспомните, что мне нечего будет делать. Мой отец – еще деятельный человек; и я не достиг того возраста, чтобы принимать участие в государственных делах, даже если бы я и чувствовал особенную привязанность к принцу Оранскому или к королю Якову.

Я не могу управлять имениями; наследство моего ребенка все в деньгах, и я сойду с ума дома, а то еще и хуже, от безделья. Нет, я лучше буду воевать с общим врагом и сам добьюсь известности и положения; а если я не вернусь, то дома ость ребенок, чтобы наследовать имя и продолжать линию.

– О, сэр! ваш отец и мать… Люси, все, кто любит вас. Что они скажут?

– Для них будет только бесполезной мукой, если я спрошу их об этом. И я этого не сделаю. Я напишу им, с объяснением всех моих побуждений, кроме одного – и вы его знаете, Анна.

Она вздрогнула при этом и почувствовала, что он сильно сжал ее руку. Они теперь значительно отстали от маркиза с его кузиной и спускались в начинавшихся уже сумерках в узкую, темную и отдаленную улицу, где все дома уже были заперты на ночь. – Никто не догадался? – спросила она едва слышно.

– Нет, сколько я знаю. Но я не могу… нет! Я не могу ехать домой и быть вблизи от этого замка и дома в Оквуде. Я и без того вижу довольно, во время сна.

– Видите! Да!

– И вы, Анна, также страдаете, совершенно невинная, сохраняя мою ужасную тайну! Я часто думал, неужто и с вами было то же самое.

Она только что хотела рассказать ему о своих видениях, когда он начал:

– Есть только одно на свете, что могло бы успокоить меня и возродить меня к новой жизни… и это…

Ее сердце сильно билось в ожидании того, что так неожиданно наступало, когда Чарльз внезапно остановился, с криком:

– Боже милосердный! Что это?

На противоположной стороне улицы, где была церковь, несколько отступавшая назад так, что перед ней открывалась площадка, – стояла фигура, та самая, что Анна видела в Ламбете, но с непокрытой головой и в каком-то длинном белом одеянии, с мертвенным знакомым лицом, освещенным синеватым светом.

Она испустила едва слышный слабый крик. Чарльз, в первом порыве, с криком «Остановись, кто бы ты не был – дух или человек», с обнаженной шпагой бросился через улицу; но в этот момент все исчезло, и он только напрасно потрясал запертую дверь церкви.

– М-р Арчфильд! Вернитесь! Я видела это прежде, – молила его Анна. Он возвратился к ней, и, вся дрожа, она оперлась на его руку. – Он не вредит, – сказала она, – только показывается и исчезает…

– Видели вы это прежде?

– Дважды.

Дальше нельзя было говорить, потому что сквозь наступавший сумрак они увидели белое перо на шляпе и расшитый золотом мундир маркиза. Он потерял их и приблизился теперь с извинениями.

– Я страшно огорчен, что потерял из виду мадемуазель… Comment! – воскликнул он, услышав звук шпаги, вкладываемой Чарльзом в ножны. – Я надеюсь, что м-сье не имел столкновения с кем-нибудь из моих людей?

– О, нет, м-сье, – был ответ, в то время, как маркиз прибавил:

– С этим горячим народом, особенно при теперешнем настроении против англичан, нельзя на минуту быть уверенным, и я крайне виноват, что позволил себе оставить одних м-сье и мадемуазель.

– Уверяю вас, сэр, у нас нет ни малейшей причины жаловаться, – сказал Чарльз, добавив как бы вскользь:

– Что это за церковь?

– Это церковь иезуитов, – отвечал губернатор. – Тут лучшие проповедники в городе, и хотя мы янсенисты, но я сам с удовольствием слушал их проповеди во время поста.

По возвращении домой Анна тотчас же отправилась в свою комнату. Уже находившаяся там Наоми была поражена ее бледностью и заставила ее выпить рюмку вина, так как в их комнате уже была приготовлена обычная в то время вечерняя закуска; тут Анна невольно подумала, как вышло хорошо, что она не сошлась ни с кем из ее подруг во дворце, потому что теперь она поверила Наоми свое видение, а также содержание недоконченных слов, только что слышанных ею. Она не досказала ей всего и, не желая, чтобы Наоми знала, какое тяжкое преступление было на душе у Чарльза, в страшном волнении, возбужденном в ней борьбою разных чувств, она только молила ее: «Не спрашивайте меня далее, я не могу сказать!» Может быть, Наоми, как старшая и уже испытавшая тяжелое горе в своей жизни, догадывалась о причине ее волнения и не расспрашивала ее далее. Но когда Анна, измученная впечатлениями дня, наконец, уснула на их узком ложе, она слышала странные слова, которые та произносила во сне: «Подземелье… кровь… вернитесь. Вот он… он сам воспрещает. О, бедный Перегрин!»

Проснувшись в жаркое июльское утро после тяжелого сна на узенькой кровати в маленькой душной комнате, Анна едва собралась с мыслями; но смутно сознавала, что если б Чарльз и докончил свою фразу, она, повинуясь воле и живых, и мертвых, должна была отказать ему, хотя это стоило бы ей дороже, чем она сама сознавала, и ее сердце рвалось к нему в неизъяснимой нежности, особенно, когда она подумала об ужасных венгерских войнах.

Но после мучительной, душной ночи приготовления к раннему выезду доставили ей немалое облегчение. Нидемерль решил направить путешественников в Турнэ, ближайший во владении испанцев город на Шельде, с губернатором которого он был знаком и с которым во время прекращения военных действий даже обменивался взаимными любезностями. Он уже предупредил своего соседа о намерении послать к нему свою родственницу, англичанку, с ее спутниками, и заручился его содействием; они выехали рано поутру под защитою парламентерского флага, с трубачом и небольшим отрядом солдат под командою старого офицера с седыми усами и остроконечною бородою, представлявшими сильный контраст с его лицом цвета орехового дерева.

Сам маркиз и его двое сыновей сопровождали путешественников почти на расстоянии пяти миль. Они проезжали по стране, одаренной от природы плодородной землей, которая была покрыта теперь роскошною зеленью и цветами, особенно на одичавших пашнях; но деревни имели заброшенный вид, часто попадались обгорелые развалины овинов и домов и, вообще, на всем протяжении границы не было видно мирных сельских жителей, и здесь, казалось, только могли бродить одни разбойничьи шайки. Англичане, ехавшие с ними, почувствовали, что им в первый раз пришлось увидеть, что такое война.

В заброшенном, одичавшем саду, под старою яблоней, рядом с почерневшими развалинами дома, заросшего диким виноградом, – посланный вперед комендантом расчистил траву и приготовил утреннюю закуску, состоявшую из холодного паштета, курицы и легких вин.

Французские офицеры пили за здоровье отъезжающих, и когда завтрак был окончен и лошади накормлены, здесь произошло окончательное прощанье между кузенами. Молодой Рибомон при этом предсказывал, что им опять придется встретиться, когда он возьмет под свое покровительство Наоми, во время нашествия французов на Дорсетшир, для восстановления на троне короля Якова; на это она со смехом погрозила ему кулаком, а отец его признался, что они еще были далеко от этого.

Мсье де-Нидемерль дал понять м-ру Арчфильду, что никто лучше капитана Делона не может рассказать ему о войнах с турками, так как этот старый ветеран-швейцарец служил почти во всех европейских армиях, и потому может сообщить ему самые точные сведения. Анна не знала об этом и была крайне удивлена, и даже отчасти обижена, когда увидела, что Чарльз почти всю дорогу ехал в стороне, рядом с этим старым ветераном, сидевшим, вытянувшись, как палка, на своей черной лошади, и оставил ее в обществе Наоми и м-ра Феллоуса. Может быть, он решил не продолжать разговора, вызвавшего из могилы тень Перегрина? Конечно, это будет к лучшему, но эта мысль огорчала ее.