Третий брак - Костас Тахцис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Димитриса обвиняли в соучастии в убийстве – что он помогал своему другу убить любовника жены. Положение его было более чем серьезным. Если бы его признали виновным, ему могли впаять и пять, и десять лет. Но, увы, было и еще одно обстоятельство, которое ухудшало дальше некуда всю картину, а именно то, что жертвой ревнивого мужа по какому-то злосчастному стечению обстоятельств оказался старший тюремный надзиратель Главного управления уголовного розыска. Его коллеги поклялись отомстить, они пылали ненавистью, и менее всего к убийце, у которого была незапятнанная анкета, все только по отношению к сыну киры-Экави. Они, понимаете ли, знали его издавна, и он давно уже им был как заноза в глазу. Как-то вечером, так, во всяком случае, рассказывал он сам, сидит он в кофейне на Омонии и играет в преферанс. После восьми туда ввалился Гатцос. «Откуда ты его знал, Гатцоса?» – «Так с площади, господин председатель! Я ему клиентов приводил в магазин. Я стал посредником после того, как заболел». – «И многоумным Одиссеем! – добавил прокурор с ядовитой усмешкой. – Так ты приводил ему клиентов в магазин или, – и тут его усмешка исчезла, – сбывал ему краденые часы?..» Касьянопулос, старый друг Тодороса, – он мало того что согласился защищать Димитриса, да еще и бесплатно, – поднялся и заявил протест. В зале начали перешептываться. Народу было под завязку, не столько любопытствующие и зеваки, так как Тодорос договорился со своими друзьями в разных газетах и ни одно слово с того суда не просочилось в прессу, сколько родственники и друзья, и прежде всего коллеги жертвы, и в форме, и в гражданском. Каждый раз, когда допрашивали Димитриса, они поднимали дикий шум, словно сговорились. «Перейдите к сути дела!» – не выдержал в конце концов председатель. Но прокурор настаивал: «Характер обвиняемого в данном случае более чем существенный фактор, господин председатель! Если только мне будет предоставлена возможность высказаться – и в присутствии многоуважаемых господ присяжных… так вот, характер обвиняемого…» – «Я не вижу, что за связь между деловыми отношениями обвиняемых и убийством, господин председатель!» – вскричал взбешенный Касьянопулос. Прокурор саркастически улыбнулся: «Увидите. И очень скоро…»
До нас стало доходить, к чему он клонит. Не прошло и часа, как, несмотря на все жалобы и протесты Касьянопулоса, он чуть не целиком зачел суду весь реестр его уголовных преступлений, пространный список всех прошлых нарушений, о некоторых даже кира-Экави слышала в первый раз. Она чуть было не рухнула в обморок. Поликсена решила, что будет лучше вывести ее во двор. Посадила ее там на скамейку, на которой она просидела до конца заседания.
«Ну так он пришел и сел рядом с тобой», – говорит председатель. «…Ну и “Привет тебе”, – говорит. “Здорово”. Мне показалось, он расстроен. “Хочешь чего-нибудь?” – “Поговорить с тобой”. – “Садись, – отвечаю, – две минутки, я партийку добью…”»
Даже если бы я никогда прежде не видела сына киры-Экави, узнала бы его по голосу среди тысяч и тысяч. Он не был на нее похож, скорее в отца пошел. Да и не так-то легко было бы его признать после того, как его так обкорнали, прямо ощипанный цыпленок, но его голос, его голос был мужским эхом голоса его матери: тот же тон, та же надломленность. Когда наконец партия закончилась и они остались одни, Гатцос объяснил, в чем дело: ему изменяла жена, и нужен был свидетель, чтобы застать любовников на месте преступления и чтобы он мог подать на нее в суд за прелюбодеяние. «Когда именно он сказал тебе, что любовник его жены – полицейский?» – «Да ничего он мне не говорил, господин председатель, я узнал об этом на другой день, уже в отделении». – «И ты ждешь, что суд тебе поверит?» – вмешался прокурор. «Может, я тогда сяду, господин председатель?..» Он ни разу не ответил прокурору прямо, намеренно игнорировал его, и тот от такого обращения сатанел все больше и больше. Касьянопулос следил за этим представлением и нервно постукивал пальцами по столу. К счастью, казалось, что председатель был терпеливым человеком. «Продолжай!» – говорит ему. «Чтобы не болтать тут вам попусту, я так скажу, господин председатель. Я ему говорю: “Может, объяснишь, че у тя там”. А он мне: “Двадцать талиров”». – «Что значит двадцать талиров?» – «Сто драхм, господин председатель!» – «Ну так и говори: сто драхм. Не все здесь завсегдатаи кофейни “Встреча”!» – «Я пытаюсь рассказать, господин председатель, как все было, потому и говорю на языке улицы. Но если хотите, могу перейти на кафаревусу[20] …» Касьянопулос прикусил губу. Я сидела по левую сторону от него и посматривала на него. «Двадцать талиров, он мне говорит, господин председатель. Ну не дурак бы я был отказаться? С тех пор как я заболел…» – «Оставь свои болезни в покое и расскажи нам, что случилось…» – говорит ему председатель резко. «А вот и не “оставь свои болезни в покое”, господин председатель. Если бы я не заболел, может, и не сидел бы здесь и сейчас! Если вы считаете меня преступником, а не человеком, я прямо сейчас сяду и судите меня тут хоть сто лет, но нечего меня высмеивать только потому, что вы тут отправляете правосудие…» Все полицейские, что пришли в гражданском, устроили шум и грохот почище клакеров в театре. Председатель зазвенел колокольчиком. Когда наконец восстановилась тишина, Димитрис продолжил изложение событий. В десять они взяли такси и поехали на Фреатиду. Они спрятались перед домом Гатцоса и приготовились поджидать жертву. «Как Гатцос узнал, что потерпевший должен был прийти к его жене?» – «Он, господин председатель, наболтал ей, что в тот вечер заночует у своей сестры». (Позже это подтвердил и сам Гатцос.) – «А где дом его сестры?» – спрашивает прокурор. Димитрис уже был готов ответить, но Касьянопулос подскочил от возмущения: «Не вижу, к чему этот вопрос, господин
