Барабашка - это я: Повести - Екатерина Вадимовна Мурашова

На вокзале все было как всегда, то есть сразу возникало такое ощущение, что все люди, сколько их ни есть в городе, очень торопятся куда-то уехать. Я обошла все буфеты, потому что там можно было достать еду, но Васьки ни у одного из них не заметила. Я уже решила выйти на задний двор и идти назад, когда в зал ожидания вдруг влетел Васька с каким-то свертком.

— Васька! — радостно крикнула я и замахала рукой, чтобы он меня заметил.

Он подскочил ко мне, глянул бешеными глазами, сунул мне в руки какой-то сверток, шепнул:

— Выбрось куда! Скорее! — и побежал ко второму выходу.

Я еще не успела ничего сообразить, когда в зал ожидания вкатилась какая-то очень толстая тетка, а за ней вошел милиционер.

— Вон, вон — туда он побежал! Я видела! — верещала тетка и пыталась схватить милиционера за руку.

Тот уворачивался, но все ускорял шаги и наконец почти побежал. Я отвернула край бумажки у свертка, увидела жареную курицу и все поняла.

— Не беспокойтесь, гражданка, — сказал милиционер тетке. — Никуда он не денется.

Тетка, влажная и распаренная, как после бани, прокатилась мимо меня. Я шагнула вперед.

— Товарищ милиционер! — громко сказала я. — Вот она, курица. Это я ее украла.

Все люди, сидящие на скамейках, уставились на меня. Те, которые сидели подальше, встали, чтобы лучше видеть. Тетка очень удивилась. Она переводила взгляд с меня на курицу, с курицы на меня, потом достала из-за пазухи огромный клетчатый платок, вытерла им вспотевший лоб и сказала:

— Моя курица!

— Возьмите, пожалуйста! — вежливо сказала я, но тетка спрятала руки за спину.

— Постойте! — тут удивился милиционер. — Но вы говорили: мальчик! Худой, черный! А это же девочка! Светленькая!

— Да, мальчик! — повторила тетка. — А это — девочка… Но курица моя! Она же сама призналась…

— Кто, курица? — усмехнулся милиционер.

— Да девчонка же! — Тетка жутко покраснела. Мне показалось, что она сейчас взорвется. — Вы что, мне не верите?! Вы думаете, мне за курицу обидно?! Да плевала я на курицу! — В подтверждение своих слов она плюнула на пол. — Мне за вообще обидно. Какие-то тут цыгане будут людей обворовывать. А милиция тогда на что? На что, я вас спрашиваю, милиция?! — С последним вопросом она обратилась уже ко всем окружающим.

— Разберемся! — строго сказал милиционер. — Пройдемте!

— Куда это я пойду? — снова возмутилась тетка. — У меня поезд через полчаса. Сами и разбирайтесь. Вам за это, никак, деньги платят.

— Ладно, — вздохнул милиционер и взял меня за локоть. — Пойдем. Курицу забираем как вещественное доказательство.

— Да чтоб она провалилась, курица ета! — с сердцем сказала тетка и снова полезла за платком.

Большая и холодная комната вокзальной милиции была выкрашена в грязно-зеленый цвет. По стенам стояли две длинные и широкие скамьи, а у окна два стола. Один поменьше, другой побольше. За большим столом сидел другой милиционер, постарше того, который меня привел. Когда мы пришли, он почему-то держал в руках два апельсина. Третий апельсин лежал перед ним на столе. Увидев нас, он быстро отодвинул апельсины и придвинул к себе большую голубую тетрадь.

Милиционер, который привел меня, положил курицу на маленький столик и молча указал на меня пальцем.

— Что там? — Старший кивнул на сверток.

— Курица, — ответил младший.

— Та-ак, поня-атно… — протянул старший и надолго замолчал.

Чтобы не бояться, я думала о том, как они сейчас будут меня спрашивать и что я буду отвечать. И еще о том, как мне их называть. «Дяденька милиционер» — явно не подходит. Они же меня на воровстве поймали. Может быть, как в кино — «гражданин начальник»? Тоже что-то не то. Если бы я была мальчишкой, то по их нашивкам сумела бы определить их звания. И это было бы хорошо, потому что милиционеры любят, когда их называют по званию (например, «товарищ майор») и при этом добавляют одну ступеньку. Про это мне рассказывал Сережка Панкратов из старого двора. И я ему верю, потому что он состоит на учете в детской комнате милиции и однажды на спор угнал асфальтовый каток.

Нельзя сказать, что мне было не страшно. Наоборот, очень даже страшно. Но это был другой страх. Не такой, какой бывает, когда разобьешь стекло или в школе чего-нибудь натворишь и ждешь, что за это будет. Тут было по-другому. Не знаю почему. Может быть, потому, что я все-таки не крала эту курицу и на всякий случай знала, что я не виновата и украл ее Васька. Но это вряд ли, потому что милиционер видел курицу у меня и не видел никакого Васьки. А про себя я очень хорошо знала, что никаких «всяких случаев» быть не может и если даже меня сейчас разрежут на куски, я все равно Ваську не выдам. Так что по всему получалось, что именно я эту самую курицу и украла. И бояться должна была, как самый настоящий вор. Но я боялась не так. Получается, что если человек прав, то он все равно боится меньше, даже если никто, кроме него, об этой его правоте не знает и никогда не узнает… Когда я дошла до этой интересной мысли, старший милиционер наконец заговорил.

— Зачем же ты эту курицу стащила? — спросил он усталым и совсем незлым голосом.

— Есть хотела, — нагло соврала я.

— Но ведь ты знаешь, что воровать плохо. Вот, предположим, приходишь ты в магазин…

— Из магазина нельзя, — уверенно сказала я. — А у таких толстых теток можно.

Мне хотелось, чтобы старший милиционер поскорее разозлился. А то когда человек добрый и к тебе по-доброму относится, ему врать ужасно противно. А ведь правду сказать я все равно никак не могла… Но разозлился не старший, а младший милиционер.

— Да чего с ней разговаривать, Петр Алексеевич! — воскликнул он. — Выясняем личность, сообщаем в школу, вызываем родителей. И все дела. А то возимся с ними, возимся, а они вон с каких лет — вон какие наглые!

— Подожди, Алеша, не горячись, — попросил старший милиционер. — Я на вокзале не первый год и вижу — что-то тут нечисто. Такие девочки кур не воруют…

Я мотнула головой, выражая свой протест. А младший милиционер задумался и сказал смущенно:

— Вообще-то да, Петр Алексеевич. Дело в том, что тетка… ну, гражданка, у которой курица, сперва мне говорила, что ее, курицу то есть, мальчик украл. Худой и черный…

— А ты этого мальчика видел?

— В том-то и дело, что нет. Мы только вошли в зал — и тут эта, — Алеша указал на меня пальцем, — прямо навстречу. «Вот, — говорит, — ваша курица. Я ее украла».

— Так и сказала? — Старший милиционер взглянул на меня с интересом.

— Да, прямо так и сказала, — подтвердил Алеша.

— Стра-анно, — протянул старший милиционер.

А Алеша сел к столу, подтянул к себе тетрадь и строго взглянул на меня:

— Фамилия? Имя? Отчество? Год рождения?

Я отвечала честно, потому что здесь врать было бессмысленно. Все равно узнают. Потом Алеша звонил куда-то по телефону и просил проверить, действительно ли я проживаю по тому адресу, который назвала. Петр Алексеевич все это время молчал и рассматривал меня. Не так чтобы прямо, но заметно было, что рассматривает. Сначала я думала о том, что интересного он во мне нашел, а потом решила, что это у всех милиционеров привычка такая.

Когда Алеша закончил, Петр Алексеевич повернулся прямо ко мне и сказал:

— Ну, а теперь расскажи честно: откуда к тебе попала эта курица? Я знаю, что ты ее не крала. Скажи, кто и зачем тебе ее передал? Обещаю тебе, что этому мальчику ничего не будет. Подумай о том, что он-то действительно украл ее оттого, что был голоден… Подумай о том, что это не дело, чтобы кто-то у нас, тем более дети, был голодным. Расскажи все, и мы постараемся все наладить…

— Я ее украла, — упрямо повторила я. Мне очень хотелось рассказать все Петру Алексеевичу, но без согласия Васьки я не могла этого сделать. А вдруг он и правда сумел бы все уладить? Хотя что улаживать-то? Ведь я сама толком ничего не знаю…

— Да какие они голодные, Петр Алексеевич! — с досадой сказал Алеша. — Так, пакостники мелкие, шпана!

— Есть и шпана, — согласился Петр Алексеевич. — А есть и другие. Тот, у кого в подружках эта девочка, скорее всего, из последних.

— Какие другие-то?

— Дети из развалившихся семей, побегушники из детдомов. Они еще не шпана, но если вовремя не спохватиться, вполне могут ею стать.

— Ну, всякие алкаши там, проститутки — это я понимаю, — сказал Алеша. — Это для детишек ад сущий… А из детдомов-то чего бегут? Я понимаю — раньше, до революции, когда в приютах и били, и голод, и другое всякое… А теперь чего? Сытые, одетые, учат, лечат, развлекают… Неужто ж бродягой лучше? Без крыши, без жратвы?

— И из приютов, Алеша, и из наших детских домов бегут от одного и того же. И вовсе не от голода. У Макаренко в коммуне тоже не жирный кусок был. Бегут от бесчеловечности. Понимаешь? Бес-человечность! Это когда есть еда, одежда и всякое другое, но нет — человека. И не только вокруг, но и в тебе самом его никто не видит.