Сильнее смерти - Владимир Ставский

Из-за домишек поселка выскакивает и пылит по дороге крупной рысью конная группа. Казаки, чуть подавшись вперед, стоят на стременах, словно наглухо прибитые гвоздями. Черные кубанки плавно плывут по вечерней синеве. На том, на другом всаднике вспыхивают синью стволы винтовок, блестит оправа шашек.

«Дивизию догоняют!». Костя следит за вырвавшимся на полтора корпуса вперед офицером на гнедо-чалом сухоногом жеребце. На перекрестке тот берет повод вправо и сам ловко и сильно склоняется вправо, не останавливая коня и помогая ему повернуть.

«Зачем же им на Феодосию?» все больше волнуется Костя. Идет к поселку.

Самое страшное - вот это огромное пространство, и весь путь, все - пустяки по сравнению с этим полкилометром по пыльной дороге.

Костя глубоко вздыхает, войдя на шумную улицу.

Злобные, напуганные люди шатаются, толкаясь, по дороге. Сидят и лежат около хат и заборов. Тут же свалены в кучи защитные вещевые мешки, цветные курджины горцев, чемоданы и баулы.

Сидит, прислонившись к крылечку, седая старуха, трясущейся сухой рукой держит перед стеклянеющими, тусклыми глазами лорнет в черепаховой оправе.

Около нее хлопочет, поправляя заграничный клетчатый плед, молодая красивая женщина в поношенном шелковом платье. Костя пробирается к площади. Вдоль вокзального крыльца, осаживая толпу, ходят часовые.

- Скоро, что ли, пустят туда? — не обращаясь ни к кому, говорит Костя, догадавшись, что весь этот толпящийся народ выгнан с вокзала.

- Безобразие! Два эшелона всего прошло, а пассажиров целый день мучают, — склоняясь к Косте, отзывается мужчина в военном, с крупными барскими чертами лица, томными, полуприкрытыми веками глазами, мягким слабовольным ртом и округлым подбородком.

- Не купите ли несессер? — стыдясь, говорит он, протягивая желтый кожаный ящичек.

- Спасибо, не могу! — разводит руками Костя.

Увидев на краю площади прядающих ушами лошадей под казацкими высокими седлами, он поспешно добирается до них. Прислонившись к седлу, смуглый, с черными вьющимися усами кубанец в выгоревшем зеленоватом бешмете недовольно смотрит на пожилого кряжистого товарища. Тот, притоптывая, пересчитывает пачку кредиток.

- Правильно! Правильно! — торопит его свирепый поручик с полным бантом георгиевских крестов и медалей; он крепко держит в руках покупку - узел, откуда выглядывает голубое шелковистое сукно.

Костя, быстро присунувшись к молодому казаку, спрашивает шопотом:

- Где теперь дивизию искать? — Видя, как тот с недоумением глядит на его плечи без погонов, Костя на ухо ему продолжает: — С бабой замотался, отстал... Увольнительной нет... Из штаба я.

- А мы ординарцы! — важно отвечает казак. — В городе грузиться будем на пароход. Придется тебе пешком топать.

Развернув кисет, он рвет полоску от сложенного тонкого листа, насыпает желтой крупчатой махорки. Костя замечает печатные буквы, порывисто вытаскивает свою коробку с рыжим контрабандным табаком.

- Угости махорочкой, а я тебя табачком! — заискивающе говорит Костя.

Они меняются табаками. Вздрагивающими пальцами Костя разворачивает листок.

«Приказ № 4...» - бросаются крупные буквы. Всю силу, всю жизнь собрав в глаза, Костя смахивает взором с листа:

«Феодосия, 20 июля 1920 года. Офицеры, казаки, солдаты, вам поручено великое дело освобождения Кубани от коммунистов!»

Одно краткое слово ярчайшей вспышкой ослепляет Костю:

«Десант!»

- Хороший табачок! — бросает казак, затягиваясь и изо всего рта выпуская дым.

Вырвав из листа конец приказа и скручивая цыгарку, Костя успевает прочитать:

«Генерал-адъютант. Улагай».

- Поехали! — весело бросает пожилой казак, пряча во внутренний карман шаровар деньги.

Словно весла воду, режут всадники толпу.

«Десант! Обе кубанские дивизии пошли. Погрузка, значит, ночью будет! — думает Костя. — Как же я успею сообщить?»

Он обходит вокзал - всюду часовые. Попасть в какой-нибудь эшелон и думать нечего. Вспоминает рассказ отца-машиниста (убитого в четырнадцатом году в августовских боях), как после пятого года железнодорожники возили революционеров в тендерных баках.

Костя мчится вдоль путей к депо. На закоптелых стеклах плавится заря.

В открытых огромных воротах шипит под парами паровоз.

Около поворотного круга, недалеко от попыхивающей стальной угрозы - бронепоезда, толпятся угрюмые рабочие в засаленной одежде. В середине стоит, заложив назад руки, поручик в крестах, купивший голубое сукно. Иссине-смуглое лицо его оскалено.

«Если б забраться мне туда!.. Куда туда? Где паровоз?»

- Объявляю приказ командующего феодосийским укрепленным районом, его высокопревосходительства генерал-майора Ставицкого, — резко говорит поручик, поворачиваясь кругом: — Воспрещается ругаться в бога, в веру, в закон, в царя. Виновные будут подвергаться первый раз - трем месяцам тюрьмы, второй раз - шести, третий раз - девяти, четвертый раз - получат пулю.

В чистой тишине за спиной поручика отчетливо слышен шопот:

- Закон спасителя мать...

- Что? — вскидывается тот. — Не беспокойтесь. Крым хоть и маленький, а земли на всех вас хватит. Чтобы потом отговорок не было, что не слыхали!

С контрольных площадок бронепоезда, заваленных шпалами и ржавыми рельсами, любопытствуя, смотрят часовые-юнкера с трехцветными корниловскими косяками на рукавах.

«Вот это да! Земли хватит! — вспыхивает Костя. — Но тут и думать нечего устраиваться. Вон они!» Он, нахмурясь, оглядывается на часовых бронепоезда.

Верхняя губа его сердито вздернута.

«Но как же выбраться отсюда?»

Около вокзального крыльца галдят, суетятся торговцы, отгоняемые часовыми. Дверь вокзала хлопает и визжит. Сбегают к торговкам покупать снедь офицеры и юнкера.

«Эх, проворонил!» ругает себя Костя, расталкивая людей, поспешая к вокзалу. На рукавах прибывших реже трехцветные значки.

«И тут корниловцы!»

Костя уже доходит до торговок. На крыльцо вокзала выбегает коренастый солдат. Вскидывает над головой блестящую медную трубу.

Тра-та-та! — звонко раздается сигнал Лицо горниста чугунеет. Словно стадо под ударом бича, бросаются к дверям юнкера и офицеры.

Костя боком проскакивает мимо торговок.

- Что? Посадка, господин капитан? — отрывисто спрашивает он у бегущего с ним рядом офицера.

- Сейчас тронемся!

- Скоро приедем?

- Часа через два будет Керчь!

Ошеломленный, Костя отстает. Керчь?.. Горнист на крыльце опускает трубу. Тяжело вздыхает. На губах его резко виден побелевший от крепко прижатой трубы и натуги глубокий кружок.

Обгоняемый бегущими, Костя проходит к выходу на перрон, заглядывает в двери.

Эшелон стоит на первом пути. Юнкера, офицеры, солдаты лезут в теплушки прямо с перрона. Трубач выжидающе стоит около классного вагона. Вдоль перрона прохаживаются рослые военно-полевые жандармы с цветистыми повязками на рукавах.

Запоздавшие юнкера отталкивают Костю от дверей.

Нагло гремит припев старой корниловской:

Жура, жура, журавель,Журавушка молодой...

Раскатисто поет медная сигнальная труба.

Сильным дребезгом отзываются стекла и рамы окон на могучий - в три тона - рев гудка.

«И паровоз пассажирский под эшелон?!» думает Костя, привычно напрягая горло, как для зевоты: это оберегает слух, это наука отца-машиниста, часто бравшего его в грохочущие стоверстные пробеги.

Тихо трогаются вагоны. Брошенные становища конницы, следы подковных шипов и орудийных колес, схваченные на лету слова о керченском направлении и ушедших туда эшелонах, натуга горниста и рев пассажирского паровоза - все это разом встает в памяти, потрясая Костю. В неуловимо короткий миг он мысленно просматривает свои документы казака станицы Казанской Ильи Любимова, проверяет свои подготовленные, продуманные не раз ответы.

Против двери идут уже последние вагоны эшелонов. Костя, плечом отбросив взвизгнувшую дверь, стремительно пролетает на носках перрон и, ухватившись за скобу, вскакивает в теплушку с лошадьми.

Двое вестовых бросаются с тюка прессованного сена, злобно замахиваются на Костю.

Лошади, гулко перебирая ногами, вскидывают над барьерами морды с трепетными розовыми ноздрями, остро прядают ушами.

- Отстал! — виновато улыбаясь, говорит Костя, переводя дух и успев уже - взглядом одним - осмотреть теплушку: на тюках сена свалены офицерские седла с кованными медью луками и отдельно простые драгунские. «Лошади командования», отмечает про себя.

- Почему без погон? — тычет вестовой постарше, в английском буро-зеленом мундире. Закрученные рыжеватые усы угрожающе топорщатся.

«Халуй! Шкура!» решает Костя, взглянув в свинцовые его глаза, и, прижав к сердцу руки, кричит:

- Братцы, не губите! До своих в Керчь еду! Дядька там в госпитале! Что же мне - пропадать тут? Поездов нет...