Сумка волшебника - Илья Бражнин

Так случилось, что я убедился в полной достоверности моих предположении и в полной надёжности логического метода мышления. Вещи, меня окружающие, как я и предполагал, могли содержать и содержали не только пустоту или никому не нужные опилки. Содержание их могло быть иной раз достойно внимания.

Это был важный урок, который я извлёк из истории со свиньёй-копилкой. К сожалению, урок был не единственным. История со свиньёй имела продолжение и последствия — столь же неприятные, сколь и поучительные.

Когда свинья, распавшись, бросила к нашим ногам несметные сокровища, мы с Лёшкой остолбенели. Потом, когда минутный столбняк прошёл, мы кинулись собирать раскатившиеся по всей комнате монетки и складывать их в кучки — трёшки к трёшкам, пятаки к пятакам. Серебряные монеты мы складывали отдельно.

Поглощённые этим увлекательным делом, мы не заметили, как в комнату вошёл Лешкин брат, и осознали опасность только тогда, когда он схватил Лёшку за волосы, а меня за шиворот.

Это была неприятная минута. Но за ней последовали ещё более неприятные. Лёшка был выпорот. Его вопли терзали моё чувствительное сердце, тем более что меня ждала та же участь. Правда, я мог бы, пожалуй, и сбежать. Всецело занятый Лёшкой, брат не смог бы, да и не стал бы, верно, меня преследовать. Но бегство моё было бы предательством и подлостью. Наши с Лёшкой отношения и неписаные, но строгие законы цепкой мальчишеской дружбы совершенно исключали бегство.

Я не мог бросить товарища в беде. Я остался. И конечно, получил всё, что мне причиталось. Может быть, это было немножко меньше того, что получил Лёшка, но это было делом совести Лешкиного брата, а не моей.

Вообще говоря, он был не злой, этот Лешкин брат, и порол не очень больно. А главное, выпоров, он не считал, что враждебные отношения должны длиться и дальше. Он, очевидно, придерживался мудрых воззрений североамериканских индейцев, полагавших, что наказание снимает вину и что после него уже ничто больше не мешает возобновлению добрых отношений.

После порки мы все втроём мирно беседовали, усевшись на ту самую скамью, на которой производилась неприятная процедура. Лешкин брат закурил дешёвую, вонючую папиросу и, как видно, решил продолжить урок морали, только что преподанный им практически. Он вытащил из кармана подобранные с полу деньги и, позвякивая ими, сказал нам наставительно:

— С деньгами, ребята, шутить нельзя.

Видимо, ему доставляло удовольствие держать в руках деньги. Я покосился на эти звенящие кругляши и, насупясь, отвернулся. Из-за них я был впервые в жизни выпорот, и они не вызывали добрых мыслей — ни тогда, ни позже. Напротив, всё, что было потом, только подтверждало и усиливало мою неприязнь к деньгам, так как я снова и снова убеждался в том, что всё связанное с ними скверно.

По-видимому, не у меня одного деньги вызывали недобрые мысли. Помню, однажды, будучи уже писателем, я услышал, как девушка лет восемнадцати сказала библиотекарю, предлагавшему ей «Отца Горио»:

— Я Бальзака больше не хочу. У него всё про деньги и из-за денег.

То, что сказала девушка, конечно, неверно. И в то же время в какой-то степени не лишено смысла. Трагедии людей, населяющих романы автора «Человеческой комедии», почти всегда, так или иначе, связаны с деньгами, наследствами, закладными, банкротствами, спекуляциями и прочими мерзкими атрибутами общества, современного «доктору социальных наук», утверждавшему в «Златоокой девушке», что для буржуа «нет более близкого родственника, чем тысячефранковый билет». Если не все персонажи Бальзака доходили до одержимости ростовщика Гобсека, не все поглощены были стяжанием в такой степени, как банкир Нусинген, не все готовы были подобно светскому щёголю Растиньяку прикончить ради денег воображаемого раджу, то, во всяком случае, все или почти все находились во власти беспощадного Кощея, сидящего на мешках с золотом.

Впрочем, Бальзак не является исключением. «Деньги, деньги, деньги... — вот первые слова, которые я услыхал, будучи ещё совсем ребёнком», — говорит Жорж Сименон. Это подтверждает и критик Эдмон Жалу: «Наследство и завещания — самые основные и самые традиционные черты французской жизни». Естественно, что самые основные и самые традиционные черты жизни не могли не стать важными и для литературы. Поэтому-то так сильна власть денег над героями всех рангов во французских романах, повестях, рассказах и драмах. Эмиль Золя один из своих романов так прямо и назвал — «Деньги».

Наша литература, отражавшая иную, чем на Западе, жизнь, шла и путями иными и своеобычными. Правда, и наш Пьер Безухов начинает свою сложную романическую жизнь в «Войне и мире» с наследования по завещанию миллионов старого графа Безухова, а гоголевский Плюшкин и бальзаковский Гобсек не только современники, но почти и близнецы. И всё же в русской литературе, вероятно самой гражданственной, самой психологичной, самой душевной из всех, засилье денежных интересов, сюжетов, интриг на книжных страницах никогда не было столь довлеющим, как во французской и других западных литературах.

И слава богу, что у нас именно так обстоит дело. Что касается меня, то я безмерно рад тому — и писательски, и человечески.

Я ненавижу «жёлтого дьявола», ненавижу власть денег над человеком. Думаю, что начало этому было положено в тот день, когда я ударил свинью рылом об пол и она родила клад, принёсший горе и слёзы.

Горе и слёзы. Так было со мной. Так было со всеми другими. Во все времена.

Как плавят золото

Это было в тысяча девятьсот восьмом году, когда мне едва исполнилось десять лет.

Старший брат целыми днями сидел за верстаком. При работе у золотых дел мастера всегда случались мелкие подсобные работы, для которых нужен второй человек. Я часто бывал этим вторым и становился подручным брата.

Я бегал в аптеку за шеллаком, за морской пенкой, за бурой, я бегал на кухню за спичками, за лучинкам, за угольками, я подавал инструменты или крутил ручку вальца, когда надо было раскатать золотой или серебряный слиток. Я делал всё что нужно с охотой и выполнял любые поручения.

Мне нравилась атмосфера мастерской и её весёлый рабочий ритм. Впрочем, весёлость и оживлённость были следствием не только самой работы, но и лёгкого, весёлого нрава брата.

Перед пасхой и рождеством заказов случалось так много, что рабочего дня недоставало и приходилось прихватывать часть ночи, а то и всю ночь.

В этих ночных работах принимал участие и я. Дом спал, а мы работали. Брат сидел за верстаком. Над коленями его прикреплён был к верстаку кожаный фартук. В него сыпались металлические опилки, какие бывают при обработке новых вещей и при починке старых. Сбоку верстака висели на гвоздике фитильные нити, натёртые красным мастикообразным камнем-крокусом. Об эти нити начищали до блеска кольца, броши и другие вещи, сдававшиеся заказчику. Против брата, на верстаке, стояла плотно закрытая пробкой шарообразная колба величиной с маленький арбуз. В неё налита была какая-то зелёная жидкость, так что свет стоявшей на верстаке лампы смягчался зелёной средой колбы и не слепил мастера. На верстаке, на подоконнике, на табуретке, на станине вальца, на прилавке лежали вперемешку свёрла и дрели, пилки и напильники всех видов и профилей: плоские, треугольные, полукруглые, большие рашпили и крохотные надфеля. Вперемешку с ними поблёскивали металлом лобзики, кусачки, плоскогубцы, круглогубцы, штихеля, клещи, отвёртки и щипчики всех размеров и видов, тиски и медные трубки для дутья, называемые фефками.