Океан. Выпуск седьмой - Виктор Фомин

Я без колебаний принял предложение Петьки поступить куда-нибудь на завод, а аттестат зрелости получить в вечерней школе. Так мы обезопасим себя от всех случайностей конкурса и обязательно попадем в институт. Но на какой завод поступать, какую специальность себе избрать? По этим вопросам мы с Петькой никак не можем договориться. Петька считает, что нам нужно только одно — как можно больше свободного времени для занятий. Мне же хочется, чтобы специальность была интересной и чтобы зарабатывать не хуже взрослых.

Вдруг меня осеняет.

— Знаешь что, — говорю я Петьке, — пойдем в порт. Там мой дядька работает. Он говорил, что у шкипера одной волжской баржи двух матросов в армию забрали. Представляешь, поплавать на барже — весь Дон, Цимлянское море, Волга! Романтика! И заниматься, наверно, можно будет.

Колесный буксир, двое суток тянувший против сильного донского течения нашу тяжелую баржу, в полукилометре от входа в канал визгливо отсалютовал и, облегченно зашлепав плицами, быстро пошел вниз. А нас ветром и течением медленно развернуло вокруг носового якоря и приткнуло кормой к проросшему черными корнями деревьев срезу высокого глинистого берега.

Ни шлюзов, ни плотины отсюда не видно. Мы с Петькой взобрались на крышу рубки. Теперь вершины деревьев были в уровень с нами. Пахло лесной прелью и сыростью. Где-то очень далеко и очень отчетливо прокричал паровоз. Но и с крыши мы увидели все ту же взъерошенную ветром и солнцем реку с грязноватыми полосами пены и близкий левый песчаный берег. Громыхнув железом крыши, Петька первым спрыгнул вниз.

— Спустим лодку? — предложил я.

— Успеем насмотреться, — хмуро ответил Петька и, не ожидая меня, пошел на нос баржи.

Спина у него очень прямая, плечи до отказа развернуты назад.

Я тоже спрыгнул, но не пошел за Петькой, а уселся на кнехт против верстака, за которым работал Иван Игнатьевич. Наш шкипер хром, стоять ему трудно. Дым от цигарки, зажатой в углу рта, заставляет его щуриться. Но топор, которым он затесывает доску, бьет бесперебойно. А отточенное лезвие врезается в дерево в такой близости от пальцев левой руки, что долго на это смотреть невозможно.

Странно все-таки, почему мы перестали ладить с Петькой? Нам же тогда одинаково понравился Иван Игнатьевич. Нравилось, что он маленький, тощий, что окает, странно округляя рот, и даже то, что он хром.

— С этим мужичком мы договоримся, — сказал тогда Петька.

И я с ним согласился. Я вообще стал с ним охотнее соглашаться с тех пор, как мы решили устраиваться на работу. У Петьки, несомненно, оказалось куда больше практической сметки, чем у меня.

Петька первым ступил на палубу баржи, когда в ночь отхода нас туда доставила моторка. Он первым представился помощнику шкипера — Иван Игнатьевич был еще в порту, — маленькой, тонкой, почти хрупкой женщине лет сорока, протянул руку девушке-матросу и первым перешагнул порог каюты, предназначенной для нас.

При свете керосинового фонаря она мне показалась узким длинным ящиком с черным прямоугольником окна во всю заднюю стену. Я неуверенно двинулся за Петькой и сразу же сам себе загородил чемоданами узкий проход.

— Ты, я вижу, не чувствуешь себя как дома, — сказал Петька. — Давай-ка чемоданы сюда.

И правда, я не чувствовал себя как дома. С виноватой поспешностью передал я Петьке свои чемоданы и узел с постелью. Все это он очень быстро распределил вдоль стен и под койками, так, что крохотная каюта будто бы и не уменьшилась в размерах. Его энергия и неожиданная сноровистость подбодрили меня, и я уже увереннее пошел за ним на палубу.

Со стороны города на нас наплывали сигнальные огни парохода. Он двигался, тяжело сопя, сердито шлепая плицами. Когда до баржи оставалось метров сто, на пароходе включили прожектор. Дымный белый луч лизнул быструю воду, задымился еще сильнее и с размаху ударил в баржу. И вся баржа, от рубки до бака, вдруг обнажилась — спала снятая прожектором темнота. Мы с Петькой стояли во влажном струящемся свете растерянные, будто застигнутые на месте преступления чьим-то властным окриком. Инстинктивно я хотел попятиться в тень, но с парохода кто-то, кого мы не видели, но кто отлично видел нас, яростно закричал в мегафон:

— Чего рты раззявили?! Готовь с левого борта чалку!

Мы бросились к левому борту. Но черт его знает, что такое чалка и как ее готовить.

— Где эта проклятая чалка? — почему-то шепотом спросил я у Петьки.

— А я знаю? — огрызнулся он.

Растерянные, ослепленные, мы метались по палубе, пока не заметили, что чалка уже подана. Когда пароход, с которого нас продолжали всячески поносить, подтянутый этой самой чалкой, коснулся борта баржи, с него к нам на палубу перебрался Иван Игнатьевич. Обрадованные, мы бросились к нему навстречу.

— А мы думали, где вы… — начал Петька.

— Здравствуйте, Иван Игнатьевич, — сказал я.

Но Иван Игнатьевич и не взглянул в нашу сторону. Обернувшись назад, он кому-то крикнул на пароход:

— Это мы в момент!

И, слегка подпрыгивая, зашагал мимо нас на бак. Потом, словно вспомнив что-то, остановился и крикнул помшкипера:

— Маша, что это за именинники? Ну-ка найди им рукавицы, пусть работают.

Мы с Петькой переглянулись.

Признаюсь, сердце мое сжалось, когда я натянул старые, испачканные ржавчиной варежки. Словно они что-то отсекли в моей жизни. Было такое мгновение, когда мне вдруг захотелось плюнуть на все и потребовать, чтобы нас перевезли на берег. Но нам крикнули:

— Эй, давайте сюда!

И я покорно и даже с каким-то испугом пошел на зов. С Петькой мы не разговаривали, но по его вытянувшемуся лицу я видел, что и ему не по себе. А Иван Игнатьевич по-прежнему нас не замечал.

— Маша, — обращался он к помшкипера, — пошли кого-нибудь, пусть принесут аншпуги… Маша, покажи, какой трос надо разматывать.

Первый раз в жизни чувствовал я себя таким незначительным человеком. Пошатнулась моя уверенность в собственной силе и ловкости. Я не сразу понимал, чего от меня хотят, изо всех сил тянул канат в сторону, противоположную нужной, плохо ориентировался в темноте и совсем терялся, выслушивая замечания вроде: «Да не сюда! Повылазило, что ли? Ничего не понимают!»

Раза два, когда я неуклюже принимался за работу, меня решительно отталкивала Маша, у которой неожиданно оказались твердые локти и жесткие сильные плечи. Вот никогда не думал, что работа такая азартная штука и что она так меняет людей. Особенно поражал меня Иван Игнатьевич. Спокойного, уравновешенного, немного неуклюжего человека, каким я его привык видеть на берегу, и в помине не было. По палубе стремительно двигался сухой широкоплечий моряк в расстегнутом кителе. Вены на лбу его зло набухали, и, когда ему надо было куда-то пройти, он шел прямо на человека, не ожидая, пока уступят дорогу.

Буксирный пароход привел еще одну баржу, такую же большую, как наша. Он бросил ее, метров тридцать не дотянув до нужной точки. Бухнул в воду тысячекилограммовый якорь. С парохода закричали:

— Эй, на баржах, счаливайся! Шевелись!

Иван Игнатьевич, настороженно следивший за маневрирующим буксиром, тотчас схватил мегафон.

— Скоро кошки гуляют! — кричал он. — Где баржу, пароходники, поставили? Теперь сами счаливайтесь!

С парохода ответили руганью. Но все же в конце концов стали разворачиваться кормой к барже и сдавать вниз по течению.

Однако победа в споре не до конца удовлетворила Ивана Игнатьевича (потом я узнал, что он, проплававший много лет на баржах и однажды упустивший возможность перейти на пароход, очень ревниво относился к командам самоходных судов).

— Давайте сюда! — впервые обратился он прямо к нам с Петькой. — Что они на этой калоше думают? — махнул Иван Игнатьевич в сторону маневрирующего парохода. — Мы и сами справимся!

Не знаю, как Петька, а я сразу почувствовал себя приверженцем несамоходного флота. Иван Игнатьевич, Маша, Петька и я — вчетвером мы яростно впряглись в канат, переброшенный с соседней баржи, но долго не могли сделать и полшага вперед. С парохода кричали насмешливо:

— Ну и команда — четыре лошадиных силы! Шкипер, навались!

В самом деле, попытка сдвинуть сооружение, в трюмы которого входит груз двух товарных поездов, силою четырех человек должна была выглядеть нелепо. Я тянул изо всех сил, даже хрипел от натуги, но тоже думал, что Иван Игнатьевич погорячился, и ожидал, когда он наконец бросит канат, чтобы бросить его самому. И вдруг — с парохода все еще продолжали издеваться над нами — баржа пошла. Она пошла так медленно, так плавно, словно тронулась не нашими усилиями, а сама собой.

— Эй, на калоше! — торжествующе прохрипел Иван Игнатьевич. — Отворачивай в сторону, расшибем!

Я тоже кричал что-то победное, безумно-веселое и, кажется, никогда так глубоко, каждым своим мускулом, не был уверен в беспредельности человеческих возможностей.