Океан. Выпуск седьмой - Виктор Фомин

Иван Игнатьевич ушел, а я так ничего толком и не понял. Где мы, как далеко берег — не разобрать. Всюду густой белый туман, пропитанный едким запахом углекислого газа. Так всегда пахнет в сырую погоду около большого завода, рядом с которым стоит наша школа. Я побрел по палубе, раздвигая сырую массу руками. Потом щекой почувствовал легкое движение воздуха и заметил трещину, разделившую облако пополам. Трещина была очень узкой, но ветер, хлынувший в нее, тотчас же очистил и зарябил большую площадь воды. Потом сквозь туман пробилось солнце. И сразу серые нитяные клубки, которые рвал и размывал ветер, будто растаяли. Я увидел гористый высокий берег, большой просмоленный дебаркадер, белый пароход, пар из трубы которого казался совсем розовым, и остроконечный угольный холм напротив нашей баржи. По нему всползали серые тонкие змейки.

Мы стоим поблизости от шахтерского городка Краснодонецка. А не нужны мы с Петькой потому, что грузить уголь будет большой портальный кран и специальная бригада портовых рабочих.

Первые же порции угля, после которых над трюмами и над палубой повисло густое черное облако пыли, выгнали нас на берег.

Петька отряхнул с рукавов угольные крошки, сплюнул черную слюну и сказал, указывая на баржу:

— Это же все нам придется убирать. — И прикинул: — Длина — сто, ширина — пятнадцать. Полторы тысячи квадратных метров! Вот тебе первое приключение в первом незнакомом порту.

Я почувствовал себя виноватым. Петька и сказал это, чтобы я почувствовал себя виноватым. Ведь это была моя идея — устраиваться на баржу.

С Петькой мы подружились еще в седьмом классе. Он уже тогда был практичным и самостоятельным парнем. Наш классный руководитель Павел Матвеевич всегда ставил его собранность в пример нам. Дружба с Петькой чуть-чуть не сделала меня отличником. Я стал усерднее заниматься, одинаково распределяя время между любимыми и нелюбимыми предметами, и даже обогнал его в хороших оценках. Но надолго меня не хватило. То ли я был легкомысленнее, то ли мускулов у меня было больше, но я не бросил в девятом бокс, как советовал мне Петька. Больше того, с весны, как раз перед экзаменами в десятый, я пристрастился к парусу и гребле и часто пропадал на реке. Узнав, где я бываю, Петька пожал плечами.

— А когда ты водку пить начнешь? — спросил он. — Судя по твоей невоздержанности, рано или поздно это случится.

Петька рос без отца — отец ушел из семьи, когда Петьке исполнилось два года. С четырнадцати лет он стал настоящим главой в доме. Мать, тихая и добрая, во всем слушалась его. Петька вовремя доставал уголь на зиму, договаривался в домоуправлении о ремонте квартиры и вообще задумывал и доводил до конца дела, совершенно недоступные моему пониманию. Он еще в седьмом классе твердо решил стать инженером и неуклонно шел к цели: зубрил математику, которая с большим трудом давалась ему, усердно учил немецкий, меньше обращал внимания на литературу, больше на русский язык. Короче говоря, делал все, чтобы обеспечить себе медаль. Но тут новые правила для поступающих в институты поломали его планы, и Петька решил не рисковать конкурсными экзаменами. Он хотел действовать наверняка.

А я совсем не знал, чего хочу. Я любил литературу, бокс, греблю, мечтал об институте. Но о каком? Этого я понять не мог.

В общем, мы с Петькой были довольно разные люди. Но в школе это нам не мешало дружить. Мы часто спорили, но там споры только укрепляли нашу дружбу, а здесь они почему-то каждый раз грозили ее совершенно разрушить. Почему? Об этом я думал, пока мы в поисках кинотеатра бродили по городу, в центре которого возвышалось несколько надземных шахтных сооружений. Городок был маленький, чистенький, даже, пожалуй, не городок, а поселок. Специального кинотеатра в нем не было. Нам показали трехэтажное новое здание — клуб. Однако в клубе было безлюдно, дневных сеансов здесь не было. И это пустяковое обстоятельство расстроило нас с Петькой необычайно, словно мы впервые почувствовали себя вдали от дома. Нам нужно было слезть с баржи, чтобы вот так отчетливо почувствовать себя вдали от дома. Мы шли по улице без тротуаров, молчали и думали о своем. Мне неожиданно припомнилось место из книжки о Шаляпине, которую я недавно прочел, где Шаляпин в «Демоне» произносит: «Проклятый мир!» Я произнес это про себя, а потом стал бормотать:

— Пр-роклятый мир, пр-роклятый мир!

Погрузка закончилась только к следующему полудню. И сразу же Иван Игнатьевич заставил нас приступить к уборке. Мы с Петькой качали рычаг ручной помпы, Иван Игнатьевич брандспойтом направлял струю воды, а Вера и Маша метлами гнали ее по палубе. Работа эта поначалу показалась мне такой же легкой и приятной, как рубка бревен. Приятно было легко поднимать рычаг вверх, а потом, чувствуя упругость струи, с силой опускать его. Приятно было следить за тем, как постепенно, метр за метром (мы начали с носа), проступает под грязью красное крашеное железо палубы, как с домашним бульканьем стекают черные помои за борт прямо в реку. Однако уже через двадцать минут глаза мне начало заливать потом, руки одеревенели, а я все продолжал качать и качать. Иван Игнатьевич за это время ни разу не оглянулся на нас, не предложил нам передохнуть. Работа брандспойтом, видимо, увлекала его.

— Давай, давай! — азартно покрикивал он, когда напор в шланге ослабевал.

Уже через полчаса я подумал, что меня хватит еще только минуты на две. Но я ни за что не хотел просить у Ивана Игнатьевича передышки раньше, чем это сделает Петька.

— Сколько мы еще будем заниматься самоубийством? — прохрипел Петька, так что я даже испугался за него.

— Давай бросим, — сказал я. — Что он там думает!

Мы бросили. А потом работа наладилась. Первое соперничество обошлось нам слишком дорого, и, чтобы не повторять его, мы заранее договорились о перерывах. Часа через три мы даже вошли в какой-то ритм. Иногда нас подменяли Вера и Маша, и к вечеру палуба, каюта, штурвальная рубка были чисто вымыты. Лишь в самых глубоких щелях, как в морщинах старого шахтера, оставалась черная пыль.

— Знаешь, — сказал я Петьке, — работа мне даже понравилась. И вообще мне кажется, что неприятно делать только ту работу, целесообразность которой не сразу видна. А матросская работа вся наглядно целесообразна.

— Знаешь, — в тон мне ответил Петька, — по-моему, все философы дураки. И ты не составляешь приятного исключения. Целесообразность! Мы же погрузились только наполовину, чтобы не сесть на мель в этом вонючем Донце. Догружаться будем в Цимле. Понял? Опять придется проделать все сначала. А до Цимлы всего два дня пути.

Ночью мне не спалось. Баржу нашу тащил маленький буксирный катер, так отчаянно ревущий, что было непонятно, как могли там работать люди. Но к нам, на баржу, рев почти не доходил. Тысячеверстная ночная тишина поглощала его почти полностью. В четыре утра мне надо было заступать на мою первую ночную вахту, и Иван Игнатьевич посоветовал мне предварительно постоять рядом с рулевым, потренироваться. Я поднялся в рубку в двенадцать, там были Вера и Маша. Маша вязала, сидя рядом с тусклым керосиновым фонарем, Вера, едва возвышавшаяся над большим штурвальным колесом, старалась удержать рыскающую баржу в струе фарватера.

Я опустил оконную раму и высунулся наружу. С берега, лежавшего в глубокой тени, тянуло чем-то лесным — горьковатым и теплым. Луна в воде дымилась совершенно так же, как и в чистом бледном небе. Она долгое время неторопливо покачивалась на ленивой волне около нашего левого борта. А на каком-то повороте оказалась впереди катера. Теперь от его носа веером расходились и гасли в черной воде две светящиеся струи.

Я засмотрелся на них. При мелкой ряби, попадающей в лунный свет, вода казалась стремительно бегущей, при крупной — лениво струящейся. А где-то в темноте вдруг ярко вспыхивала какая-нибудь одна высоко поднявшаяся волна. И долго потом на этом месте дрожали лунные светляки. Их тонкая дрожь отчетливо отдавалась во мне. Я удивился. Что это? Неужели во мне рождается то самое чувство природы, которое два года напрасно старался разбудить наш классный руководитель и литератор Павел Матвеевич?

В рубке скрипнула дверь. Я оглянулся: Маша ушла. В двух шагах от меня была Вера. И сразу что-то произошло: ни лунного света, ни лесного запаха… Я затаил дыхание. Тишина, стоявшая все время в рубке, мне теперь стала мешать. Она накапливалась и накапливалась, а я не знал, как ее нарушить, что сделать, чтобы не наливались так чугунно мускулы, чтобы не пересыхало во рту.

Должно быть Вера испытывала что-то похожее, потому что молчание наше разрешилось самым неприятным образом. На крутом повороте реки баржа вдруг пошла в сторону от катерка. Буксирный канат натянулся струной. Вера, желая выправить ошибку, яростно закрутила штурвал. Но было поздно. Огромное наше судно двигалось к берегу, сбивая с курса маленький буксир. На катере резко повернули к середине реки, отпустили буксирный трос, и баржа с разгону ткнулась в крутой песчаный берег.