Умница, красавица - Елена Колина

Левка – как всегда. Тонкий, вылощенный, без педантичности элегантный, Левка умел схватить все нюансы модных тенденций, но не выглядеть при этом глупо сошедшим со страниц гламурного журнала, а искусно, с редким изяществом слепить именно самого себя, – качество тем более удивительное для человека, который десять лет жизни провел в сером мышином костюме, а первые джинсы сшил себе сам.

Хотя… Левка всегда был настолько талантлив в создании собственного образа из любых доступных аксессуаров, что умудрялся выглядеть элегантно даже в школьной форме, – такое у него было природное изящество и чутье. Ну, а теперь у Левки конечно же были другие, отличные от прежних, возможности удовлетворить свою страсть к изысканной одежде.

– Сонечка, рыбка моя, хорек мой, гамадрил мой любезный, – нежно бормотал Левка, поставив Соню на землю и легко придерживая ее за нос длинными тонкими пальцами. Встретившись, они мгновенно переходили на птичий язык детства, начинали болтать подобную чушь, хватать друг друга за нос, пощипывать и щекотать. – Неужели твой придурок тебя отпустил? Или ты просто сбежала, зайка моя косоглазая?..

Левку всегда окружала радостная суета, какой-то слегка повышенный градус, и в этом повышенном градусе Соня не сразу поняла, что мужчины, оказывается, знакомы. Левка подчеркнуто, чуть искусственно оживился, показывая, что очень рад нечаянной встрече, а хирург Князев, Соня заметила, – даже не улыбнулся. Вылитый военврач из советского кино про войну, сам по себе, сам в себе, вне контекста.

– Ну что же, Николаева, мне было очень приятно тебя повидать… Можешь меня поцеловать на прощанье, – разрешила Алла Ивановна, – когда теперь еще встретимся…

Соня быстро поцеловала Аллу Ивановну в морщинистую щечку и пошла вперед. Решила – глупо оглядываться, оглянулась, поймала взгляд Князева. Левка крепко держал Соню за руку, и несколько шагов она сделала как ребенок, который, обернувшись, разглядывает что-то, пока взрослые тянут его за собой, и струящаяся толпа разделила их.

– Какая-то с этой Николаевой была в школе история, – задумчиво сказала Алла Ивановна сыну, усаживаясь в машину, – то ли она хотела покончить с собой из-за какого-то мальчика, то ли наоборот, из-за нее кто-то хотел покончить с собой…

– Да? – вежливо отозвался Князев.

– Все-таки она… Хотела выброситься из окна в спортзале. Спортзал на четвертом этаже, представляешь, что было бы, – меня могли посадить!.. А теперь – вот. Такая милая, остроумная, просто прелесть. А муж у нее о-очень значительный человек… Хотя она не такая уж и красавица… что-то у нее в лице странное.

– Лучше красавиц бывают только некрасавицы. Чем симметричнее, правильнее лицо, тем скучнее.

– Что нравится, то и красиво, – это бесспорно так, но есть же каноны, правила. Уж тебе-то, как профессионалу, это должно быть известно, – отчего-то раздраженно сказала Алла Ивановна. Она все еще была задумчива, словно пыталась что-то припомнить… – У меня в голове крутится какой-то классический литературный сюжет…

– «Поднятая целина»? – с готовностью поинтересовался Алексей. – Эта твоя ученица Соня типичный дед Щукарь. Или Филиппок, или Дед Мазай и зайцы, или «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную, там били женщину кнутом, крестьянку молодую»…

– Алеша, как ты можешь… – выдохнула Алла Ивановна. – Некрасов, певец народного горя…

И они надолго замолчали.

В сущности, им было не о чем говорить, – у Алексея Князева не было привычки каждую минуту быть сыном своей матери. Когда он был маленький, они дружно жили втроем – он, мать и русская литература. Без русской литературы Алеше невозможно было вырасти настоящим человеком, и без портретов бородатых писателей, повсюду висящих в их квартирке на Фонтанке, тоже никак нельзя было вырасти настоящим человеком. Над его кроватью висел Толстой, смотрел на него, насупив брови. Алексей ничего не имел против того, чтобы старик оказывал на него положительное влияние днем или во сне, а вот засыпать под его диковатым взглядом было неприятно.

В четырнадцать лет мать застала его в подворотне на Фонтанке с бутылкой пива и двумя сигаретами – одной в зубах, а другой за ухом. Посмотрела с упреком, в котором читалось – Лев Толстой не пил в подворотне пиво и не закладывал за ухо сигарету «Родопи». Эта сигарета за ухом почему-то окончательно ее добила, – она представила, как ее сын цыкает зубом и ботает по фене, а не изъясняется на прекрасном и могучем русском языке. И поступила с сыном как с безударной гласной – решительно поменяла ударение, чтобы написать правильно.

Алексей был отправлен к отцу, в Москву, – теперь пришла его очередь объяснять сыну, что такое бить настоящим человеком. Отца Алеши тоже звали Алексеем, такая у них в роду была традиция – все были Алексеи. И все они были врачи – хирурги. К тому времени как Алешу отправили на воспитание в Москву, Алексей Князев-старший уже успел написать учебник по челюстно-лицевой хирургии и демобилизоваться, но и, работая в городской больнице, все равно оставался военврачом. На Алешин вопрос, почему он срывается ночью по любому звонку, ответил просто – «я же врач», и это прозвучало как «есть такая профессия, сынок, защищать родину».

Алексей жил у отца, все реже и реже приезжая в гости в Питер, а после школы надел военную форму курсанта Военно-медицинской академии, и вся эта строгая мужская жизнь, форма, казарма, патруль, построение, увольнительные, уже окончательно сделали его человеком. Да Алла Ивановна и не сомневалась – не мог вырасти плохим мальчик, которого много ночей подряд буравил взглядом Л. Н. Толстой.

Алексей Князев-младший почти в точности повторил путь своего отца – был военным врачом, челюстно-лицевым хирургом, затем демобилизовался. Но если отец до конца жизни остался верен сугубо челюстно-лицевой хирургии, то сын из челюстно-лицевого стал пластическим хирургом. Отчасти это был шаг вперед, а отчасти нет, но в любом случае это был шаг в сторону.

Если бы Князева спросили, любит ли он свою мать, он очень удивился бы, – мать полагается любить, уважать и встречать с поезда. И, несмотря на раздражение, которое вызывала в нем ее учительская манера вещать по любому поводу, Князев был хороший сын, да и как могло быть иначе, когда за дело берутся русская литература и армия.

– Ну и кто у нас муж? – резко вильнув рулем, внезапно спросил Алексей Князев, выезжая на Садовое кольцо.

Ночь

– Фу, – сказала Соня, смотря в окно Левкиной машины.

– Что «фу»?

– Не люблю Москву.

Питерцы традиционно не любят Москву, и Соня тоже не любила. Особенно она не любила станцию метро «Площадь Революции» – за бронзовых культуристов, Охотный Ряд за суету, Красную площадь за «я поведу тебя в музей», Тверскую за излишнюю парадность, Новый Арбат за туристические лавочки, и памятник Петру Первому – за все. Ходили слухи, что изначально это был не Петр Первый, а Колумб, и столичный скульптор предлагал его другой стране, должно быть Испании. А когда другая страна Колумба не захотела, скульптор слепил голову Петра и водрузил ее на уже имеющееся тело Колумба, чтобы тело зря не пропадало, – костюм же не виден, а корабли одинаковые. И теперь ПетроКолумб возвышался над Москвой, весь в мачтах и флагах, руководил движением.

Левка повез Соню домой, но не к себе домой, а к Арише – на Чистые пруды. В Кривоколенный переулок.

– Ты же понимаешь, что ко мне нельзя, – объяснил Левка, и Соня с облегчением вздохнула – вот и хорошо, что нельзя.

– Понравился тебе Князев? – спросил Левка, поворачивая на Покровку. – Отличный мужик, и хирург классный… Все тетки от него умирают…

– Хирург, и все тетки от него умирают? Ужас какой! – хихикнула Соня.

– Сонечка-дурочка. К нему вся Москва ходит. А тебе он, можно сказать, почти родственник, через Аришу. Барби за него замуж собирается.

– Москва похожа на торт, как мы в детстве любили, из булочной. Такой пышный, жирный, с кремовыми розами… – задумчиво отозвалась Соня.

…Хирург Князев скоро женится на Барби. Мышь была права: Барби, Аришина младшая сестра, – девушка из очень хорошей семьи.

Последний раз Соня видела Барби еще ребенком. Должно быть, она выросла похожей на Арину, такая же громкоголосая, ширококостная, с крупным носом-картошкой, утонувшим в мясистых щеках. У Ариши такая непоэтическая внешность, будто Аришиных предков веками секли на конюшне, свободу они получили при отмене крепостного права, а паспорта только при Хрущеве, – так можно было подумать, если не знать, что за Аришей три поколения московско-петербургских юристов, среди них прадед, работавший с Плевако, отмеченный в книге «Знаменитые русские юристы»…

Из глубины квартиры в Кривоколенном переулке доносилась музыка, и Левка мгновенно исчез, потянувшись на музыку, нырнул в глубину квартиры.

Ах, вот оно что – вечеринка!.. Ну, Ариша, погоди! Приезжаешь из Питера по срочному вызову, почти что на мешке с картошкой, мучаешься соседством с Мышью и хочешь за это всего ничего – почувствовать себя ВИП-персоной в доме. А вместо заплаканных хозяев, которые ждут, когда ты научишь их жить, – вечеринка! «Барышня, вызов „скорой помощи” отменяется», – сказала себе Соня.