Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб - Елена Ларина

– Я не испугалась, Володя, – сказала я уже совершенно другим тоном. Будто бы оказалась наконец не на сцене, а за кулисами. – Я действительно еду с вами.

– Диктофон-то, наверное, надо выключить? Или он так и будет все время записывать? – И с этими словами он, не отрываясь от моих глаз, взял его и выключил. А если бы не заметил, то я бы потом прослушала запись и многое бы прояснилось.

Послушайте, я не знаю, как со мной такое могло произойти! Я нормальная девушка. Ну, не девушка, а как это называется? Женщина. Хотя женщина – это как-то слишком взросло. Ну… В общем, я – нормальная современная девушка. Разве что рыжая. И бабушка у меня кое-что умеет. А я вот – не пойми что.

Я хожу по тем же улицам, что и все. Ношу джинсы. Слушаю в троллейбусе плейер и мучаюсь на каблуках. А когда возвращаюсь к себе на Косую линию после работы, то представляю, что я балерина, поэтому носочки моих сапог всегда смотрят врозь, а спина прямая.

Сколько себя помню, больше всего я любила слушать музыку и мечтать. Я мечтала и видела кадры из своего собственного кинофильма, переходя от одного зеркала в квартире к другому. «Лебединое озеро» было заслушано «до дыр». Я не умела танцевать. Просто под музыку я застывала в красивой позе перед сумрачным зеркалом в прихожей и тоскливо глядела на себя из-под руки-крыла.

А в это время скрипка жаловалась виолончели на свою судьбу. А виолончель успокаивала и обещала, что все будет хорошо. И так она хорошо успокаивала! Только виолончель так могла…

…Мы шли с ним по снежным улицам очень быстро. Руки в карманах. Вроде бы мы и не вместе. Но он обо мне не забывал, периодически проверяя мое наличие.

Не могу сказать, что я знала, зачем я шла с ним. Я еще ничего окончательно не решила. Но почему-то чувствовала ответственность за его поломанную судьбу. И это, наверное, было главным.

Конкурс Чайковского – как Олимпийские игры. Быть лауреатом конкурса имени Чайковского – это марка. Он был к нему готов. Полон сил. И такая неудача! Да еще двадцать восемь лет… Это Эдику Шелесту двадцать. И если он пролетит сегодня, то сможет наверстать завтра. А Туманский?

Он, конечно, переживал. Я могла себе вообразить, какой запал в нем перегорает.

Столько сил потрачено на подготовку. И ничего теперь не надо.

Неужели это я такое сотворила? Или все-таки не я? Я все равно чувствовала свою вину и громадное желание ее искупить.

Мне уже хотелось просто ему помочь. Отвлечь от тяжелых мыслей. Это все потому, что по гороскопу я Рыба. Жалостливая очень…

И потом – мне было чудовищно любопытно. Как это так бывает?… О чем это можно так быстро договориться и сделать при этом вид, что ровным счетом ничего не происходит.

Я разрешила себе прожить эту ситуацию до конца, потому что вообще-то мне все еще казалось, что это совсем не я.

– У меня дел полно. Сейчас возьмем виолончель из дому и поедем к реставратору. Пока мне заниматься нельзя, самое время и ей подлечиться. А потом – к врачу на перевязку.

– На перевязку? – ужаснулась я. – У вас там что, не закрытый, а открытый перелом?

– У меня там золото-бриллианты, – мрачновато усмехнулся он.

На улице Жуковского мы завернули во двор. Дверь оказалась на первом этаже. Я никогда не бывала в квартирах на первых этажах. И было в этом что-то такое патриархальное, как будто бы дом принадлежал Туманскому целиком и был в нем всего один этаж. Так мне показалось, потому что представить себе, что кругом живут какие-то люди, было невозможно. Мы были одни на целом свете.

За дверью гулко залаяли. Он не пропустил меня первой. Зашел сам и громко сказал:

– Клац! Свои! – А когда он чуть наклонился, я увидела, как громадная овчарка прикидывается умильной дурочкой. Хвост молотил по полу. Уши прижаты. В прихожей стало тесно, потому что овчарка начала бестолково крутиться, топтаться и радостно тыкаться ему в руку. -Здравствуй, здравствуй… Дуралей… Соскучился? А я тебе девушку привел, балда…

– Не уверена, что я к нему, – кашлянула я. И с опаской выглянув из-за его плеча, я льстиво помахала ручкой: – Собачка, привет!

– Не бойтесь. Он не тронет. Да, Клаксон? -Он обернулся ко мне. И я увидела, какие счастливые у него глаза. Да, пожалуй, утешиться он мог и без меня. – Руки только над головой не поднимайте. А то… Короче, просто не поднимайте и все.

– Постараюсь… А шапку-то можно снять?

– Вообще-то можно. Но лучше – я сам. -Он схватил мою вязаную шапочку за хвостик, я присела, и шапка осталась у него в руке. Каким-то баскетбольным движением он лихо закинул ее на верхнюю полку.

Потом он добрался до двери. Щелкнул замком. И почему-то неподвижно застыл. Я насторожилась и так и осталась стоять с шубкой, спущенной на локти, хотя кто-то настойчиво ее с меня стягивал. Володя повернулся. В руках у него был обломанный посередине ключ.

– Я не специально, – миротворчески поднимая ладони, сказал он, пронзительно глядя на меня абсолютно честными глазами. – Но, судя по всему, времени на интервью у нас теперь очень много.

– Ну дела… – протянула я, попытавшись осознать всю тяжесть своего положения. -А что же теперь делать? Может, надо вызвать кого-то?..

– Думаю, что нас здесь вполне достаточно, – срезав звук на низкой ноте, проговорил Туманский. И неожиданно прикрикнул: – Клац! Фу!

Клац разжал челюсти, и шуба сразу стала вдвое легче. А Туманский взял ее из моих рук. Взял правой. Коротко зашипел от боли. Выронил на пол. Поднял шубу другой рукой.

– Извините… Да вы сапоги не снимайте… Тапок все равно нет. Клац сожрал. На кухню проходите. А тебе, дружище, на улицу надо… – он покачал головой, а пес тут же всем своим видом показал, что, мол, да, надо. – Придется нам с тобой в окно лезть… М-н-да… Вовремя. Ничего не скажешь.

– Володя, так что у вас с рукой? – задохнувшись от непонятного волнения, быстро спросила я. Надо спросить, пока еще помню, зачем я пришла.

– Вы уже третий раз спрашиваете. Хотите взглянуть? – иронично спросил он. – Все равно перевязывать мне теперь придется самому. Поможете? Левой – не с руки.

Я не успела ответить. Просто тупо смотрела, как быстро разматывается бинт. А потом закрыла ладонью рот. На запястье была рваная рана. Края ее в нескольких местах были стянуты швами. А вокруг чернели следы чьих-то острых зубов. Следы я увидела четко.

Вообще-то в обморок я не падаю. Но тут со мной произошло что-то странное…

– Это не я, – прошептала я, плавно проваливаясь сквозь землю. В глазах потемнело. Ноги подкосились и поехали куда-то, как на лыжах.

– Тихо, тихо, тихо… – услышала я возле самого уха. – Куда ж тебя несет…

И совсем рядом с моими оказались его, темные с огненным всполохом глаза.

Это было последнее, что я помню. А ведь до этого у меня была целая жизнь.