Души прекрасные потёмки - Лариса Ратич

Вот оно, самое непостижимое свойство человеческой памяти, – подумал я. Да Лидочка же с ума сходила от ненависти, всё мечтала об этой самой комнате и чтоб Шершелы поскорей не стало! Об этом я и напомнил. А она рассердилась:

– Мало ли что в отчаянье скажешь!

– Подожди, – изумился я. – В отчаянье – это когда один раз, да и то в крике или в слезах; а ты день и ночь твердила, желая старухе смерти.

– Болтала чепуху! – Лидочка упёрлась на своём. – Мне Шершелу жалко, славная она была.

…Так, значит? Славная она была и её жалко, да?.. А мне что ж теперь – последним мерзавцем себя чувствовать?

Я попросил рассказать подробно. Ну, хоть какое обвинение? Может, всё-таки не я…

– Да в ту же ночь было, я ж говорю! – поведала Лида. – Моя ж старая комната напротив как раз, всё хорошо было слышно. А потом оказалось, что и все остальные тоже слышали, только боялись нос высунуть. Сначала к ней громко постучались – знаешь, по-особенному как-то, жуть! Она не сразу открыла; может, одевалась. Они долго там копались, искали что-то; всё вверх дном перевернули. Потом один ко мне постучал; я чуть не умерла со страху! А он говорит: «Идите распишитесь как свидетельница». И Ивана Николаевича привёл из второй комнаты. Тот старенький, трусится весь. Ну ты ж помнишь, какой он боязливый был, царство небесное! Подписали, значит, мы с ним какие-то бумажки, и стоим, ждём. А самый главный и говорит: «Всё, граждане, спасибо. Идите спать. Если нужно будет – вас вызовут». Иван Николаевич сразу уполз, а я стою – не иду, вроде ноги отнялись. А они и внимания на меня не обращают. А Шершела стоит, молчит; глаза как безумные. Они спрашивают: «Ну что, бабка, собралась?» А она – ты представляешь?! – отвечает: «Я с вами, молодой человек, на брудершафт не пила. Будьте любезны говорить мне «Вы». И спокойно так! Ну, знаешь, как она умела. Я думала, у меня сердце остановится! Тот, старший, прямо обалдел, но, однако, говорит: «Прошу Вас следовать за нами». Представляешь?? Она их ЗАСТАВИЛА! До смерти не забуду эту картину; так бы в ноги к ней и упала…

– И что потом?

– Да что потом? Ушли они, и её увели. Она в дверях голову повернула, мне улыбнулась и кивнула. И сказала громко:

– Лида, прошу Вас, раздайте мои вещи соседям по справедливости.

Я хотела кинуться ей вслед, хоть обнять, что ли… Но побоялась. Сам понимаешь. Вот так всё стояла и стояла; они уж и ушли давно, а я не помню, сколько так стояла… Комнату, конечно, закрыли и опечатали. Мне все говорили: «Лида, идите и добивайтесь. Теперь вам отдадут комнату». А я – веришь ли, Боря? – никуда не ходила, будь оно всё проклято. Сами пришли, сами. Сказали: «Переселяйтесь, это ваше жильё теперь». А мою комнатёнку вскоре геологу одному отдали. Он теперь в командировке; вернётся – познакомитесь. Хороший дядька, добрый.

– Ну да, – съязвил я. – И ты добрая. Наверное, ходила к нему по-соседски, да?!

Зачем обидел?! – не знаю. Наверное, хотел закрыться от собственных мыслей. …Да, Сан Саныч; к сожалению, не ошибся я в тебе, друг любезный… И я, значит, спокойно служил, а Шершела… Ужас! Ужас…

– Ты что? – удивилась Лидочка. – Ревнуешь, значит? Ну, ревнуй, ревнуй; мне даже приятно… Так вот, вещи старухины я никому не отдавала; а сложила и храню. Всё думаю: вдруг она вернётся, а? Вернётся – и обрадуется, что всё цело.

– А жить будет где? – спросил я тупо.

– Как где?! С нами, где ж ещё? Родной ведь человек, не кто-нибудь.

Вот какие, значит, метаморфозы: от ненавистной контры до родного человека. Неисповедимы пути…

* * *

– Кактус, проситься надо, скотина!! «Утка» ведь есть!

Надо мной стояла разозлённая Надька.

– Хорошо, что клеёнка подстелена. А я слышу – закапало, потекло! – не унималась жёнушка. – Ух, чучело на моей шее, чтоб тебя!..

Она принялась подтирать пол, потом заставила меня встать (что с каждым разом было всё мучительнее), промокнула клеёнку.

– Чего у тебя моча такая вонючая, Кактус? – продолжала она язвить. – Как у кота, даже ещё ароматнее. Небось, наблудил в своей жизни, как котяра в марте?

Я молчал, ждал. Лучше не отвечать: а то вообще неизвестно, когда перестанет лаять.

– Ишь, засранец! – она ещё, оказывается, не всё сказала. – Спасибо, что сходил по-маленькому, хрен старый; а не навалил кучу, как ночью!

(Было дело. Заснул – и нашкодил. Я уже почти не чувствую, не всегда успеваю уловить момент; вот и случается…)

– Размечтался, разнежился, стручок перхотный, а я тут – нюхай! Ложись, будь ты неладен!

Меня не надо было просить два раза: ложился я куда охотнее, чем вставал.

– Значит так, ещё раз размечтаешься – будешь в дерьме лежать, сколько я захочу! – решила напоследок Надька.

Ну наконец-то выговорилась, вышла. Возится на кухне, гремит ложками. Значит, скоро кушать даст. Уже хочется.

Правда, будет кормить – ещё придётся выслушать. Знаю я её, раз триста ещё назовёт «засранцем» и «старым ссыкуном». Надо терпеть; куда ж денешься?

Интересно, а если б я тогда всё-таки женился на медсестре? Ухаживала б она за мной?.. Ох, и любила она меня, любила!

Постой-постой!.. Я вспомнил: ведь было мне лет сорок, что ли; и пришло странное письмо от какого-то Бориса Борисовича Куропаткина. Дескать, «давно вас ищу; вы, наверное, мой отец…» Я ведь даже не дочитал, дурак!! Плюнул, порвал и выбросил.

Вот оно, значит, как: Борис Борисович. Так любила меня, что сына Борькой назвала. Ах, мерзавец я старый, мерзавец… Порвал и не ответил.

А ведь мог быть рядом со мной сейчас сын: Борис Борисович Куропаткин. Мог…

– Усаживайся, калоша; сейчас кормить буду! – закричала из кухни Надька.

Чтобы «усесться», мне нужно десять минут, не меньше…

* * *

…А Лидке я всё-таки про Шершелу сказал. Пусть не думает!.. Ишь, чистенькой хочет быть. Не выйдет, милая. Что ж мне, одному терзаться?

Лидка сначала не поверила:

– Зачем так шутить?..

А потом…

– Ну и гад ты, змей подколодный!!

Надо было, конечно, не говорить. Перетерпелось бы как-то. Хорошо хоть, что Лидка болтать побоится; у самой рыло в пуху.

Но меня она тут же возненавидела. Сначала я думал: позлится и перестанет. Переждал пару дней и ткнулся опять было вечерком к ней в комнату. Выгнала!..

– Я тебя знать больше не хочу, фашист!

Подумаешь, цаца!.. А может, так и лучше? Всё равно ведь, рано ли, поздно ли, – а рвать с ней надо.

В квартире нашей размолвке дивились. Ведь так всё было хорошо! Они уж давно в мыслях нас поженили. Но в душу не лезли, и то спасибо.

Только тётка Магда шепнула мне как-то одобрительно:

– Правильно, Борька. На кой ляд тебе чужие дети? Своих заведёшь.

«Заводить своих» мне пока что тоже не очень хотелось: надо было сначала встать на ноги. Пока меня поила-кормила Лидка, я не очень спешил искать работу, выжидал подходящего случая. А теперь – пришлось.

Я решил, что профессию шофёра бросать не стоит, и сходил на автобазу. Там меня встретили с распростёртыми объятиями: молодой, перспективный, опытный! Но работа здесь не шла ни в какое сравнение с «мёдом» службы.

Дальние рейсы, большие грузы, немалая ответственность, – а зарплата обычная; как у таких, которые в чистеньких конторах сидят и в ус не дуют.

И приспособился я «левачить». Сразу стало повеселее, появились денежки. Появились также и друзья, и подружки.

«Ничего, – думал я, – надо ждать; а там, глядишь, и дочка какого-нибудь начальничка подвернётся, а её папашке нужен будет свой водила…»

Мечты, мечты!.. Но пока я мечтал, произошло в моей жизни событие, которое в корне изменило все мои планы и направило жизнь уже по другому руслу.

Отправился я как-то в рейс. Груз был ответственный, и шёл я осторожно, на средней скорости. Ехать было далеко, и я порядком устал, стараясь попасть на место до сумерек: очень уж я не любил это время суток, как и все шофёры. Доставлю, переночую, а утром – обратно. Не впервой.

Я ехал и подбадривал себя близким ужином, но тут увидел, что навстречу мне бешенно несётся автобус, как-то странно вихляя. Сейчас он мне в лоб!.. На встречной!!

Как я успел увернуться, до сих пор понять не могу!.. Дико крутанул руль вправо и выскочил на обочину, но места не хватило, и я сполз по откосу прямо в чисто поле. Успел, правда, затормозить, и машина моя застыла, подняв зад, как большой жук у входа в тесную норку.

Но машине, которая шла за мной, повезло значительно меньше: я услышал страшный удар; заскрежетало железо и посыпались стёкла; истошно, по-звериному завыли люди.

Я сильно ударился головой о руль, когда тормозил, и в висках гудело. Тронул лицо руками и нащупал кровь. Почувствовал, что разбил нос. Я стал потихоньку выбираться из кабины.

Между тем на месте аварии скапливались с невероятной скоростью новые машины и люди; кто-то всё ещё продолжал вопить, как будто его переклинило. Всё это вместе взятое гудело, шумело, волновалось…