Приватная жизнь профессора механики - Нурбей Гулиа

- Запрещённый приём! - пытались принизить мой успех друзья дяди Минаса, но тот решил быть справедливым.

- Забирай шприц себе! - великодушно разрешил он мне, - Ваник сам виноват, что дал ухватить себя за шею. Но я научу его правильно бороться! - и дядя Минас запустил камнем в убегающего плачущего Ваника. Я ушёл домой победителем, гордо неся завоёванный в битве шприц.

А на следующий день Ваник позвал меня поговорить с ним во двор. Я спустился, и Ваник предложил мне сесть в отцовский 'Мерседес'. Для меня это было пределом мечтаний, и я забрался в салон. Ваник захлопнул дверь, запер её и сказал, что я буду сидеть в машине запертым, пока не признаю, что вчера победил не я, а Ваник. Мне некуда было деваться, да и шприц всё равно оставался у меня. Я признал своё поражение и верховенство Ваника перед дворовыми девчонками - Марусей и толстушкой Астхик (по-армянски - 'Звёздочка'), и был отпущен домой. Больше я во двор не спускался - узнав, что я дрался, мама запретила мне это и взяла с меня слово, что я больше руку не подниму на товарища.

Итак, путь во двор мне был заказан, на площадку тоже. Но, по крайней мере, ещё год до школы меня надо было куда-то девать. И решили с осени отправить меня в детский сад в старшую группу. Как назло, все русские группы были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова по-грузински не знал! 'Ерунда, - решила мама, -значит научишься! Знаешь русский, будешь знать и грузинский!'

И тут я на себе узнал, что такое 'детская ксенофобия', да ещё кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не говорит - немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В туалет не ходит - кабинок там, естественно, не было, а я ведь слово дал. Попробовали толкнуть меня - адекватного ответа не было, ведь драться мне было запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели - я не мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет - путь заказан. Я стал избегать жидких блюд - супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решётчатого забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей - единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду.

Постепенно злоба детей к чужаку всё нарастала. Мне стали подбрасывать в кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить пощёчинами, плевали в лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь тёмных глаз, тёмных волос и лиц. Хотя по справедливости говоря, это в общем случае, необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребёнку, не сделавшему им никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло, но нельзя, табу - слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко!

Дети заметили эту мою странность и решили, что я - девочка, раз не могу зайти в туалет вместе с ними.

- Гого, Гого! ('девочка, девочка') - звали они меня, подбегали, лапали за мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Ещё бы - бороды и усов у меня ещё не было, женского бюста тоже, а детям так хотелось окончательно убедиться, что я - девочка. Теперь, как мне известно, и в детском саду и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере, старшие группы детских садов были раздельные.

Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к решётчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне с той стороны забора подошёл крупный светловолосый парень и спросил: 'Ты чего плачешь, пацан, обижают, что ли?' Я кивнул и быстро, глотая слова, чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться.

- Погоди немного, - сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на территории грузинской группы, подошёл ко мне, взял за руку и повёл по двору. Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что будет.

- Я - Коля, вы меня знаете. Это, - он указал на меня, - мой друг. Я набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински?

Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищён речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придёт конец. Урок поиска золота в деревянном барабане многому меня научил. Но там был один полоумный 'юзгар', а здесь - целая группа злых, как хорьков, детей.

Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:

- Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда больше!

Но мама назвала всё это глупостями, сказала, чтобы я поскорее подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то переход в другую бытность, я стал видеть всё как-то со стороны. Вот идёт женщина и ведёт за руку сутулого печального ребёнка - это меня. Солнце перестало ярко светить, всё стало серым и блеклым, как бы неживым. Я почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же закончиться, нужно спешить. И я твёрдо сказал про себя совершенно чужими словами: 'Этот вертеп должен сегодня сгореть!' Тут опять засияло солнце, я оказался на своём месте - за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вёл себя спокойно и тихо улыбался.

Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя. Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: 'Сгорел!'

Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие брёвна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям.

- Сгорел, - повторила мама, - что же теперь делать?

- Сгорел вертеп проклятый! - чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.

- Откуда ты такие слова знаешь: 'вертеп'? Что это такое, где ты слышал это слово?

Мама забежала во двор и о чём-то поговорила с бродившими там людьми, видимо работниками детского сада.

- Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб!

Вот так сбылось моё первое проклятье, хотя я тогда и не понял этого. Но понимание этого моего 'дара' я ещё хорошо осознаю а дальнейшем.

Школа и детская любовь

Мне ещё не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошёл в 13-ю мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было. Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ, чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками собрала тетради, налила в пузырёк из под лекарств чернила. А чернила приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в продаже), оставшиеся ещё с довоенного времени, вынимали из них грифель и растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе черчение, и у нее были с довоенных времён так называемые чертёжные перья, вот я и писал ими.

Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не позволяли. Ещё бы - по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк, автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда я медленно, крадучись шёл по направлению к дому, иногда доходя до самих дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку, стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков.

Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была старая ещё дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда ещё в младших классах не ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо.

Моего дедушку Александра - отца моей матери - которого я называл 'дедушка Шура' (между прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном вопросе. Он считал, например, что все грузины - 'шарманщики и карманщики'. Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что 'их сюда привезли в корзинах'. Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из горных армянских селений на строительство Тбилиси как 'гастарбайтеров'. Причём привозили на лошадях в больших корзинах - лошади были этими корзинами навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьёз не воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто 'бедный еврейчик'. Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки!