Наш китайский бизнес - Дина Рубина

Договаривающиеся стороны расселись за круглым столом, застеленным огромной - до полу - красной скатертью с вышитыми золотыми пагодами. Это было страшно удобно: я посадила Витю справа от себя (правая нога у меня толчковая), чтобы, под прикрытием скатерти, направлять переговоры в безопасное русло, придавая им плавное течение.

Кроме Мориса Эдуардовича за столом поместились две пожилые дамы, как выяснилось в дальнейшем - глухонемые, во всяком случае, я не услышала от них ни единого слова. Обе были мелкокудрявы, и обе - в очках, только одна - жгуче крашенная брюнетка, а другая снежно-седая. Обе смотрели на Мориса с обожанием.

Напротив сидел любезнейший Яков Моисеевич и, тревожно-понимающе улыбаясь, посматривал на меня. Кажется, и он был не прочь пару раз долбануть под столом Мориса Лурье. Но не смел. Да и воспитание получил другое.

Итак, начал Морис Эдуардович, некоторые члены ЦЕНТРА считают, что наш "Бюллетень" несколько отстал от времени. У него, признаться, другой взгляд на время, на печатный их орган, на то, каким должен быть "Бюллетень", объединяющий членов столь уникальной...

Овечки Мориса преданно кивали каждому его слову. Карбонарий Яков Моисеевич нервно потирал левую ладонь большим пальцем правой. Ага, вот, значит, как у них здесь распределяются роли...

Осторожность! Сугубая осторожность и медленное - по-пластунски продвижение к заветной китайской кассе.

Я улыбалась, кивала. Кивала, кивала, кивала...

Он широким жестом поводил рукой в сторону книжных шкафов, вскакивал, открывал ту или другую стеклянную дверцу, доставал ту или иную картонную папку, перебирал желтые ветхие вырезки, фотографии, копии документов...

(Аккуратно, невесомо... - говорила я себе... - ползком, замирая то и дело, чтобы не спугнуть ни этих овечек, ни дракона, сторожащего сундук с... драхмами? Что там у них за валюта, кстати, не помню...)

Яков Моисеевич поморщился и сказал:

- Морис, ближе к делу, ради Бога!

Я предостерегающе ему улыбнулась. Потом одарила улыбкой пожилых овечек.

Если уважаемый Морис Эдуардович закончил, я, с его позволения, хотела бы изложить несколько мыслей по этому поводу. Безусловно, "Бюллетень"- уникальное явление в том, какую объединяющую функцию и ля-ля-ля-ля-ля... (Перебежками, нежно, ласково!)

Те драгоценные сведения о жизни неповторимой общности выходцев... и ля-ля-ля-ля-ля. (Невесомо, едва касаясь перстами! На кончиках пальцев!)

Ценнейший материал, который представляют собой воспоминания, публикуемые на страницах... и-ля-ля-ля - три рубля... (Сон навеять, сладостный сон на дракона, и тогда...)

Мы со своей стороны - то есть Совет директоров "Джерузалем паблишинг корпорейшн", готовы взять на себя ответственность за сохранность уникальных материалов... (я, повторяя жест Мориса Эдуардовича, широко повела рукой в сторону книжных шкафов. Так гипнотизер властно насылает на вас сновидение. Кстати, одна из овечек - белая - послушно закрыла выпуклые черные глаза и поникла пожилой кудрявой головой)... и обязаться регулярно публиковать на страницах обновленного "Бюллетеня"...

И тут в переговоры вступил генеральный директор "Джерузалем паблишинг корпорейшн". Он издал свой дикий смешок, столь напоминающий непристойный звук во время проповеди в кафедральной тишине собора, и сказал:

- А нам, татарам, все равно - что е..ть подтаскивать, что ё..ных оттаскивать.

Белая овечка испуганно открыла глаза. Черная тряхнула кудряшками. А я сильно пнула его ногой под столом.

Переговоры побежали живее. Как будто взмокшие от жары (помещение отапливалось, старички грели кости) участники конгресса скинули фраки, расслабили галстуки и закатали рукава рубашек.

Пожилой школьник, тот, что заваривал (и плохо заварил!) для нас чай, принес всем минеральной воды.

Витя, как всегда, лез перебивать собеседников, с чудовищным апломбом нес чудовищную ахинею и с ходу заламывал цены. Старички валились со стульев.

Известно ли уважаемому ЦЕНТРУ, что на современном издательском рынке газеты давно уже верстают на компьютерах, а тот способ, которым делается "Бюллетень"...

- Ничего, ничего, - сказал Морис Эдуардович, - как-нибудь, мы потихоньку, по старинке. В типографии, где выполняют наш заказ, стоит старый добрый линотип...

- Что это за типография? - спросил Витя.

- "Дети Харбина", - невозмутимо отвечал старик. - Мы сотрудничаем с ними тридцать девять лет...

- А когда дети Харбина уйдут в лучший мир? - спросил Витя.

И я опять пнула его под столом. Но он закусил удила, хамил и брызгал слюной на китайцев.

- А заголовки?! - орал он. - Как вы делаете заголовки, виньетки и прочее?!

- Там есть наборная ручная касса.

- Наборная! Ручная!! Касса?!! Ой, держите меня! А трамвайной конки там нет?

В общем, я отбила все ноги об этого идиота. Но, как ни странно, он расшевелил старокитайскую братию, запальчиво живописуя, какие широкие дали, какие интеллектуальные выси придаст полудохлому "Бюллетеню" "Джерузалем паблишинг корпорейшн". Он яростно листал свой ежедневник, в каждом столбце которого было написано: "22.00 - парить ноги!!", изображал поиск телефонов высокопоставленных своих друзей, топал ногами в ответ на малейшую попытку китайцев вставить хоть слово - короче, порвал удила и несся во весь дух. Кстати, в полемике Витя несколько раз цитировал древнекитайского поэта Цао Чжи и кое-что из народных песен юэфу, что вначале произвело на китайцев парализующее впечатление.

(Не забыла ли я упомянуть, что Витя страшно образован? Не боясь показаться тенденциозной, я бы сказала, что он никчемно чудовищно образован. В его памяти, как товары на складе большого сельмага, громоздятся завалы самых разнообразных сведений, например, валяется никому не нужный, как старый макинтош на пыльном чердаке, польский язык. Ежеминутно он спотыкается о свое высшее музыкальное образование, что стоит поперек любого естественного движения, как колченогий табурет, на который и сесть-то опасно... Зачем-то он знает латынь... во всяком случае, читает Лукреция в подлиннике... и все эти дикие сведения невозможно приспособить ни к какому делу, и не приносят они радости ни их незадачливому носильщику, ни тому, на кого он вдруг захочет их обрушить... Поскольку в течение ряда лет мы публиковали в незабвенной нашей, замечательной газете переводы известного китаиста Леонида Черкасского, Витя много чего запомнил самым естественным порядком. Во всяком случае, не могу заподозрить, что к встрече с китайцами он специально учил что-то наизусть.)

Короче, когда, помахивая короткопалой ладошкой, он певуче продекламировал: "В Лояне ван Жэньчэна почил. В седьмом месяце вместе с ваном Бома мы возвращались в свои уделы...", - вот тогда Яков Моисеевич опомнился и сказал:

- Нет-нет, господа, вы китайцами не увлекайтесь. Речь идет о еврейском Шанхае, еврейском Харбине.

И Витя, продолжая держать ладонь на поэтическом отлете, спокойно отозвался:

- А нам, татарам, все равно - что санаторий, что крематорий.

Я в который раз лягнула его под столом ногою.

Магометанская тема в его поэтике была для меня некоторым сюрпризом.

Итак, первая встреча с китайцами не закончилась ничем позитивным. (Позитивным итогом Витя называл обычно свежевыписанный чек на имя "Джерузалем паблишинг корпорейшн".) Так вот, чека не было. В конце нашей бурной встречи неукротимый Морис Эдуардович попросил представить подробную смету и проект издания. Они все изучат и взвесят.

Мы брели по улице Грузенберг в поисках приличной забегаловки, где можно было бы выпить кофе и обсудить наше положение.

- Мне опять снился отец, - проговорил Витя сокрушенно. - Он не давал разрешения на выезд, и я кричал, что убью его. И убил.

- То есть - как? - поморщившись, спросила я.

- Задушил, - обронил он просто.

- Слушай, сколько лет назад умер отец?

- Пятнадцать, - вздохнув, сказал Витя.

- И ты до сих пор сводишь с ним счеты?

- А пусть не лезет в мою жизнь! - огрызнулся он.

Улица Грузенберг поднималась вверх довольно крутой горкой, и по ней, ожесточенно орудуя локтями, поднимался в коляске инвалид, каких в нашей сторонушке немало благодаря войнам, армейским будням, гражданским взрывам и количеству автокатастроф на душу нервного населения. Он, мучительно напрягаясь, вращал ладонями передние колеса своего нехитрого транспорта, локти ходили тяжело, как поршни.

Мы с Витей подбежали, навалились и покатили коляску вверх. Калека страшно обрадовался.

- Ого-го, ребята! - кричал он, отирая ладонью взмокший лоб, - лошадки славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!

А Витя стал горланить из Цао Чжи, который родился во втором, а умер в третьем веке нашей плебейской эры, и переводы с которого мы печатали когда-то в незабвенной нашей газете: "На холм по тропинке! Бредем в облака! И конь мой теряет! Последние силы! Последние силы! ...Но конь добредет! А я изнемог! От печали и муки!..".