Дитя человеческое - Филлис Джеймс

С детства Ксан не выносил любопытства, вмешательства в свою жизнь. Мне нравилось это, поскольку я сам был почти таким же. Будь у меня больше времени или желания, я бы с удовольствием разобрался в нашей общей родословной и поискал корни этой крайней независимости. Теперь я понимаю, что она стала одной из причин моего неудавшегося брака. Возможно, в этом же причина того, что Ксан так никогда и не женился. Для этого потребовалась бы сила более мощная, чем плотская любовь, которая взломала бы решетку, преграждавшую путь к испещренной амбразурами стене, за которой скрывались чувства и мысли Ксана.

Мы редко видели родителей Ксана в те долгие летние недели. Как большинство подростков, мы просыпались поздно, и, когда спускались завтракать, их уже не было. Наша дневная трапеза напоминала пикник, устроенный для нас на кухне, — термос с домашним супом, хлеб, сыр и паштет, куски сдобного домашнего пирога с фруктами, приготовленного вечно недовольной поварихой, которая вопреки всякой логике умудрялась жаловаться на дополнительное беспокойство, которое мы ей причиняли, и одновременно на недостаток званых обедов, на которых она могла бы продемонстрировать свое мастерство. Возвращались мы домой как раз вовремя, чтобы переодеться к ужину. Мои дядя и тетя никогда не принимали гостей, по крайней мере когда я жил у них, и беседа велась почти исключительно между ними, а мы с Ксаном ели, украдкой бросая друг на друга заговорщические взгляды. Разговоры старших неизменно затрагивали планы относительно нашего будущего и велись так, словно нас не было в комнате.

Тетя, осторожно счищая шкурку с персика и не поднимая глаз, говорила:

— Мальчикам наверняка захочется посмотреть Мейден-Касл.

— Что можно увидеть в Мейден-Касл? Пусть лучше Джек Мэннинг возьмет их в море, когда пойдет на лодке за омарами.

— Я не очень-то доверяю Мэннингу. Завтра в Пуле концерт симфонической музыки, он наверняка доставит им удовольствие.

— Какой концерт?

— Не помню, я отдала тебе программку.

— Им, возможно, захочется побыть в Лондоне.

— Но не в такую чудесную погоду. Гораздо приятнее провести день на свежем воздухе.

Когда Ксану исполнилось семнадцать, он впервые воспользовался машиной отца, и мы стали ездить в Пуль знакомиться с девушками. Мне эти экскурсии представлялись ужасными, я ездил с Ксаном только дважды. Казалось, мы попадали в какой-то чужой мир: хихиканье, девицы, выходящие на охоту парами, смелые, вызывающе-настойчивые взгляды, бессмысленная, но обязательная болтовня ни о чем. После второго раза я сказал:

— Мы даже не делаем вид, что испытываем к ним какие-либо чувства. Они нам совсем не нравятся, и мы им, конечно, тоже не нравимся. Тогда, если обеим сторонам нужен только секс, почему мы не скажем об этом прямо и не бросим все эти вызывающие неловкость ухищрения?

— Похоже, им это необходимо. Подход, который ты предлагаешь, возможен только с женщинами, берущими оплату наличными. Может, в Пуле нам повезет, посмотрим фильм, посидим пару часов в баре.

— Я, наверное, не поеду.

— Возможно, ты прав. Наутро я, как правило, всегда чувствую, что овчинка выделки не стоит.

Ксан обычно произносил эту фразу так, словно не знал, что мое нежелание объяснялось смесью замешательства, страха перед неудачей и стыда. Едва ли я имею право винить Ксана за то, что лишился девственности в крайне неблагоприятных условиях — на автомобильной стоянке в Пуле с рыжеволосой девицей, которая ясно дала понять, как во время моих неуклюжих приготовлений, так и после, что знавала и лучшие способы провести субботний вечер. И едва ли я могу пожаловаться, что это приключение отрицательно повлияло на мой последующий сексуальный опыт. В конце концов, если бы наша половая жизнь определялась нашими первыми юношескими экспериментами, большая часть мира была бы обречена на безбрачие. Ни в одной другой сфере люди не убеждены столь сильно, что, проявив большую настойчивость, могут получить нечто лучшее…

Помимо кухарки, я запомнил лишь нескольких слуг. Например, садовника Хобхауса, который патологически ненавидел розы, особенно те, которые посадили рядом с другими цветами. «Всюду они пролезут», — бывало, ворчал он, будто вьющиеся растения и кусты, которые он неохотно, но умело подрезал, каким-то таинственным способом выросли сами собой. Еще был Сковелл с симпатичным нахальным лицом. Что входило в его служебные обязанности, я так и не понял: шофер, помощник садовника, мастер на все руки? Ксан либо не обращал на него внимания, либо вел себя с ним намеренно высокомерно. Я никогда не замечал за ним грубости по отношению к кому-то из других слуг и обязательно спросил бы его о причине такого поведения, если бы, привыкнув различать оттенки эмоций кузена, не чувствовал неуместность такого вопроса.

Меня не возмущало, что Ксан был любимцем бабушки и деда. Их предпочтение казалось мне совершенно естественным. Мне помнится обрывок беседы, услышанный мной в то Рождество, когда, на нашу беду, мы оказались все вместе в Вулкомбе.

— Мне иногда кажется, что Тео пойдет дальше Ксана в конце концов.

— О нет, Тео — красивый и умный мальчик, Ксан же — просто потрясающий.

Мы с Ксаном втайне друг от друга согласились с этим приговором. Когда я поступил в Оксфорд, дед с бабушкой были обрадованы, но удивлены. Когда Ксана приняли в Бейллиол[9], они восприняли это как нечто само собой разумеющееся. Когда я получил степень бакалавра с отличием первого класса, они сказали, что мне повезло. Когда Ксан не достиг большего, чем степень бакалавра второго класса, они посетовали, но весьма снисходительно, что он не дал себе труда позаниматься.

Ксан никогда ничего от меня не требовал, никогда не относился ко мне как к бедному родственнику, которого кормят, поят и обеспечивают бесплатными каникулами в обмен на товарищеское отношение. Если я хотел побыть один, я мог уединиться, не опасаясь каких-либо жалоб или объяснений. Обычно я уходил в библиотеку — комнату, которая вызывала у меня восхищение: полки, уставленные книгами в кожаных переплетах; пилястры и резные капители; огромный, сложенный из камня камин, на котором был высечен герб; мраморные бюсты в нишах, громадный стол для географических карт, где я мог разложить свои книги и каникулярные задания; глубокие кожаные кресла; вид из высоких окон через лужайку, вниз, на реку и мост. Именно здесь, погрузившись в историю графства, я обнаружил, что в гражданскую войну[10] на этом мосту произошло сражение, во время которого пятеро молодых «кавалеров» отбивались от «круглоголовых», пока не погибли все до одного. Были приведены даже имена романтических героев: Ормерод, Фримэнтл, Коул, Биддер, Фейрфакс. Я в большом волнении побежал к Ксану и притащил его в библиотеку.

— Послушай, годовщина сражения — в следующую среду, шестнадцатого августа. Следовало бы ее отметить.

— Как? Бросить в воду цветы?

Он, однако, не отверг мое предложение, не отнесся к нему презрительно, его лишь немного удивил мой энтузиазм.

— Почему бы за них не выпить? Или устроить торжественную церемонию?

Мы сделали и то, и другое. На закате солнца мы пошли на мост, прихватив с собой бутылку кларета из запасов отца Ксана, два пистолета и охапку цветов из обнесенного стеной сада. Вдвоем мы распили бутылку, затем Ксан, балансируя на парапете, палил из обоих пистолетов в воздух, а я выкрикивал имена героев. Это был один из тех моментов моего отрочества, который навсегда остался со мной, вечер чистой радости, не омраченной виной, или пресыщением, или сожалением, вечер, увековеченный для меня в образе Ксана, балансирующего на фоне заката. Его волосы при этом пылали, а под мостом проплывали бледные лепестки роз, вскоре скрывшиеся из виду.

Глава 3

Понедельник, 18 января 2021 года

Я помню свои первые каникулы в Вулкомбе. Я поднялся вслед за Ксаном по лестничному пролету в конце коридора в комнату, окна которой выходили на реку и мост, видневшиеся за террасой и лужайкой. Вначале, уязвимо-чувствительный, зараженный обидой матери, я подумал, что меня поселили в комнате для слуг.

Но тут Ксан сказал:

— Моя комната рядом. У нас общая ванная, она в конце коридора.

Я помню каждую мелочь в той моей комнате. Это было помещение, которое мне отвели на время ежегодных летних школьных и университетских каникул. Я менялся, а комната — никогда, и в своем воображении я вижу череду школьников и студентов, каждый из которых имеет жутковатое сходство со мной, каждое лето открывающих эту дверь и с полным правом входящих в свое наследственное владение. Я не был в Вулкомбе с тех самых пор, как восемь лет назад умерла моя мать, и теперь я уже никогда туда не поеду. Иногда мне чудится, что, в последний раз толчком открыв дверь, я возвращаюсь в Вулкомб стариком и умираю в этой комнате. Я вновь вижу односпальную кровать с пологом на четырех столбиках, с резной спинкой и лоскутным покрывалом из поблекшего шелка, кресло-качалку из гнутой древесины, с подушкой, вышитой какой-нибудь давно умершей женщиной из семейства Липпиатов; зеленоватую патину на бронзовой отделке георгианского письменного стола, старого, но прочного, устойчивого и удобного; книжный шкаф с детскими книгами, изданными в девятнадцатом и двадцатом веках — Генти, Фенимор Купер, Райдер Хаггард, Конан Дойл, Саппер, Джон Бьюкен, — пузатый комод, и засиженное мухами зеркало над ним, и старые гравюры, изображающие батальные сцены: испуганные лошади пятятся от пушек, кавалерийские офицеры с безумными взорами, умирающий Нельсон. Лучше всего я помню тот день, когда впервые зашел в эту комнату и, пройдя к окну и выглянув на террасу, увидел склон лужайки, дубы, сверкающую на солнце реку и горбатый мостик.