Красавица и босс мафии - Лола Беллучи

…

— Mio marito![итал. Мой муж] — громко кричит бабушка, и я сразу же смотрю на нее, едва войдя в дверь ее дома. Мне нравится приходить сюда, но я не люблю, когда приходят другие.

Я наклоняю голову, хмуро глядя на красное лицо моей бабушки и слезы, которые она продолжает проливать. Она даже не смотрит на меня сейчас, а раньше всегда целовала мое лицо, потом Тициано, а затем и живот моей мамы, но сегодня она только и делает, что прячет лицо в ладонях и продолжает плакать. И не только она.

Мои тети тоже плачут. Плачут жены капо. Плачут многие женщины, и мужчины тоже. Мама отдает моего брата, который спит, потому что он младенец, а спать — это все, что умеют младенцы, на руки Франческе, кухарке моей бабули.

После этого она обнимает маму моего папы и это, кажется, только заставляет мою бабушку плакать еще сильнее. Дом такой, как я не люблю, полон других людей, как во многие воскресенья после мессы, но сегодня не воскресенье, и мы не ходили на мессу, только священник тоже здесь.

Почему священник здесь?

Никто не обращает на меня внимания, они даже не спрашивают о моем отце, и это еще одна странность, они всегда спрашивают о моем отце, когда его нет с нами. Но какой в этом смысл, если они спрашивают? Я также не знаю, почему он остался дома, а не приехал навестить моих бабушку и дедушку.

Может, он знал, что дедушки здесь не будет. Они сказали, что он умер, и я понял, что именно поэтому все плакали. Я должен спросить у своего папы, где находится эта миссия — умереть. Неужели женщины настолько далеки от нее, что им нужно плакать?

Людей прибывает все больше. Капо и солдаты принимаются семейными консильери. Почему здесь нет моего папы?

Я слышу еще один громкий крик, но к этому я уже привык. Тициано проснулся, а это еще одна вещь, которую умеют делать младенцы, помимо сна: плакать. Научились ли женщины у младенцев? Или это младенцы научились у женщин? И почему мужчины не плачут? Они серьезны.

Мама забирает моего брата с колен Франчески, и вскоре все начинают выходить из дома, кроме нас, которые остаются, даже бабушка уходит, прежде чем входит Фабиано и выводит нас. Я останавливаюсь, когда вижу несколько машин впереди и позади нашей, но мама тянет меня за руку.

Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на нее и спросить, где все и почему с нами так много солдат. Мама качает головой из стороны в сторону, говоря, чтобы я не спрашивал, хотя я еще ничего не сказал. Мы садимся в машину, за рулем, как всегда, Джулиано, Фабиано сидит рядом с ним на переднем сиденье, а мама, Тициано и я — на заднем.

Я все время смотрю на машины, выстроившиеся в ряд, пока мы едем. Еще кое-что я должен спросить у своего папы. Улицы пусты. Я был на этих улицах всего два раза, и они были полны, в отличие от сегодняшнего дня, когда даже магазины закрыты.

Машина останавливается, когда мы подъезжаем к красивому месту, где много травы и табличек на земле, есть кресты и ангелы. Может, это другая церковь? Священник тоже здесь. Все, кто был в доме бабушки, здесь. Бабушка тоже здесь, она все еще плачет, и женщины тоже.

Мы выходим из машины только после того, как другие, впереди и позади нашей, пустеют. Солдаты моего папы держат оружие наготове, и я хмурюсь. Папа говорит, что человек, которому нужно показывать оружие, не знает, как им пользоваться. Неужели солдаты разучились пользоваться оружием?

Мама крепко держит меня за руку, пока мы идем к месту, где все собрались. В земле есть дыра, и я не знаю, для чего она. Почему они все собрались вокруг дыры в земле? И почему все держат в руках розу Саграда Фамилия? Джулиано не позволяет маме, Тициано и мне подойти слишком близко к остальным.

Священник начинает говорить, и я понимаю, что это месса. Это, должно быть, совсем другая церковь. Почему мой папа не пришел на мессу? И почему солдаты больше не умеют пользоваться своим оружием? Все оно выставлено на всеобщее обозрение.

Я внимательно слушаю, как священник читает, потом молитвы. Мама тянет меня за руку, идя к отверстию в земле, мы подходим к нему, и я заглядываю сверху, но ничего не вижу, мне кажется, что оно глубокое. Мама бросает внутрь цветок, красную розу из Саграды. Я оборачиваюсь, когда чувствую, что кто-то трогает меня за руку. Незнакомый мужчина вкладывает мне в нее цветок, но он не такой, как у Саграды, а белый. Может, мне надо и его бросить в яму?

— Для твоего отца! — Говорит мужчина, но я не успеваю спросить, зачем, пока мама не оттаскивает меня назад.

Мы не возвращаемся на то место, где стояли, а идем прямо к машине, и, когда Джулиано открывает дверь, я обнаруживаю внутри своего папу.

— Папа!

— Витто! — Говорит он и целует меня в лоб, когда я забираюсь на сиденье, становясь на колени.

Мама не садится в машину, дверь закрыта, и я смотрю в окно, пока Джулиано отводит ее и Тициано в машину позади нашей.

— Для тебя, папа, — говорю я, протягивая цветок, когда вспоминаю о нем. Папа морщит лоб, глядя на мою руку.

— Где ты его взял?

— Мне дал его один человек, сказал, что это для тебя. — Мой папа как-то странно шевелит носом, так он делает, когда раздражен. Затем он берет цветок из моих рук. — Почему все плакали, папа? Я тоже должен плакать? — Спрашиваю я, но он отвечает не сразу. Может, он думает?

— С сегодняшнего дня ты научишься многим вещам, Витто, но плакать — не одна из них. Дон никогда не плачет, Витто. Дон никогда не подводит, никогда не позорит и, самое главное, дон никогда не преклоняет колени.

— Я не дон, папа. Дон — это мой дедушка.

— Твой дедушка был доном, и сегодня ты начинаешь учиться быть им…

…

Мягкий стук дверцы машины вырывает меня из воспоминаний, и я поворачиваюсь: из машины выходит Маттео с мудрым нейтральным выражением лица, хотя и слишком бледный для своего обычного естественного загара.

Консильери проводит рукой по своим идеально уложенным назад светлым волосам и внимательно осматривает окрестности и особенно долину под нами, прежде чем заговорить.

— Полагаю, у