Дансинг в ставке Гитлера - Анджей Брыхт

Столько шуму, воплей и музыки — что же из этого получится, думал я, тут какой-то колоссальный матч, какие-то утомительные состязания, должен же тут быть какой-то результат, кто-то проиграет, кто-то выиграет, но кто, как я это увижу? Тайгер-рэг был действительно хорош, я запомнил наизусть «Saint James Infirmary», старую негритянскую погребальную штучку, дьявольски грустную, трубач без левой руки хрипел, будто пилил зазубренным ножом потное горло; чем все это кончится, думал я, столько водки и вина, столько дыму, воплей и глупости, столько загубленного здоровья, и ради чего? Меня уже здорово клонило в сон, и я думал о наших велосипедах, оставленных в ветхом чуланчике по соседству, там петля выскакивала из треснувшей доски, могли пропасть наши велосипеды со всеми привязанными к ним вещами, эта мысль не давала мне покоя, я хотел встать и взглянуть на них, как вдруг раздался крик девушки:

— Сколько? Со сколькими?

Какой-то парень, высокий и толстый, одной рукой бил ее по лицу, голова ее отлетала то в одну, то в другую сторону, несколько других парней стояли, засунув руки в карманы, и ждали, чем это кончится.

— Сколько! — кричала девушка. — Я уже не могу, хватит с меня, у меня все болит… Я зарежусь, бритву мне, бритву!

А он все бил ее, и она кричала все громче, и те все внимательней следили, какой эффект это произведет, а за нашим столиком кто-то пробормотал:

— Ого, гоношится, цену себе набивает…

Все лениво засмеялись, а один добавил:

— Радоваться должна, все равно уже с круга сходит…

Вдруг она перестала кричать, и этот тип перестал ее бить, она улыбнулась окружающему миру сквозь сумрак и дым, поправила волосы и спокойно пошла к выходу, а за нею между столиками двинулся ее укротитель и еще несколько типов в белых штанах и полосатых рубахах.

Анка все время танцевала, в перерывах выпивала полбокала вина и снова шла в толкучку, наконец она схватила меня за руку и потянула с собой — играли что-то медленное, можно было танцевать как танго, я топтался на месте, чувствуя в голове пустоту, руки у Анки были липкие от прикосновений тех типов, мне было немножко противно, а она прижималась ко мне, бормоча что-то длинное-длинное, но я не понимал ни слова, чувствуя запах ее волос, смешанный с дымом. Вдруг заиграли быстро — медленное это было только вступление, — и я беспомощно остановился, танцевать я умею только танго, ненавижу все эти выкрутасы, когда ягодицами чокаются, будто звонари в колокола наяривают, когда хватают дым растопыренными руками и кривят морды в мутном воздухе, я остановился, она немножко еще попрыгала передо мной, делая глупо-блаженные мины, но потом спохватилась, притормозила и, только чуть заметно подергиваясь, спросила:

— Почему ты не танцуешь?

— Завтра надо ехать дальше, — сказал я, подталкиваемый со всех сторон расходившимися подонками. — Мы же сто километров хотели сделать…

Она вдруг переменилась, припала ко мне, влипла в меня всем телом и пальцами затеребила мою рубашку, как в любовном фильме, который я видел года два назад.

— Я хочу быть твоей, — громко шептала она сквозь вопли музыки, — только твоей, понимаешь?

Я не знал тогда, как надо отвечать и сказал:

— Понимаю.

В любовном фильме тогда целовались, но я повторил:

— Понимаю. — И добавил: — Ты, наверно, чертовски устала.

— Идиот, — сказала она. — Ну ведь ты же идиот!

Рассвет был слегка подкрашен розовым цветом, вся эта орава вывалилась из кабака, те типы вскочили на мотороллеры и уселись в машины, разные у них были: «осы», «веспы», «вятки», «трабанты», «сирены», «дофины», а у одного белая «рено-флорида» с черной складной крышей, девушек погрузили на все эти машины, и поднялся дружный, пронзительный рев:

— Утреннее омовенье! Умываться! Умываться!

Разные типы махали Анке, показывая, что еще найдется место, многозначительно хлопали по заднему сиденью своих роллеров, распахивали дверцы машин, один даже высадил свою девицу, чтобы взять Анку, но она смеялась, качала головой и шла вдоль паркинга, и я за нею, будто живая тень, а в самом конце стоял «мерседес-220SЕ» с немецким регистрационным знаком: большое «D» над задним номером.

Огромная это была колымага, с серебристо-сизой лакировкой, широкая, как два дивана, удобная, как дом, под ее лоснящейся шкурой скрывался целый табун лошадей, а одна лошадь — это сила, способная поднять семьдесят пять килограммов на метр высоты в течение одной секунды, и я быстро подсчитал, сколько могла поднять эта великолепная зверюга, названная именем жены конструктора, эта прекрасная, дорогая мадам Мерседес, но тут нечего было поднимать, тут был только привод на задние колеса со скоростью шестьдесят метров в секунду, что дает в сумме двести шестнадцать километров в час, выверенные на тормозном стенде, а в обычных условиях, с полной нагрузкой прекрасная мадам Мерседес мчится по свету со скоростью около двухсот.

Рядом стояли несколько белоштанников, они разглядывали это чудо с благоговением, ловко скрываемым иронической ухмылочкой, и снова посыпались уже знакомые фразы, только на этот раз шепотом:

— У Збышека тоже есть «мерседес», только 220….

— А это 220SE…

— Лена крутит с тем рыжим, тоже на «мерседесе», только 220S…

— А это 220SE…

— Мой старик, может, привезет через год из Парижатина…

— Ты! Эта штука стоит четыре с половиной…

— Чего?

— Тысячи. Долларчиков.

— В Европе из серийных только «роллсы» дороже…

— Это у англичан, а на континенте «мерседес» первое место держит…

Треск, свист и облачка выхлопов вздымались к небу, наливающемуся солнцем. Мотороллеры и машины бешено рванули, заполонив все шоссе, перетасовываясь по дороге, к большому озеру Мамры.

— Идем, — сказал я Анке, когда мы насмотрелись.

Она взглянула на меня так, словно все еще не очнулась, а в глазах ее пламенело все небо.

— Красивый какой цвет, — прошептала она, проведя ладонью по сверкающей ручке. — Кремово-песочный…

И тут, когда мы так стояли около «мерседеса», почти опершись на него, будто владельцы, появился он, хозяин, виновник моего позора.

Он был высокий и сильный, в мягком костюме стального цвета, воротничок на коричневой шее отливал голубоватой белизной.

— Виноват, — сказал он и улыбнулся, вовсе даже на нас не глядя.

Мы вдруг отпрянули, как спугнутые голуби, а он, милостивый и благородный коршун, вложил маленький, невидимый ключик и открыл дверцу, мягко, таким красивым и привычным движением, сел в машину, и сразу шестицилиндровый мотор тихо заработал под капотом.

«Тихо работает, — подумал я, — шестерка всегда на холостом ходу тихо работает».

А может, я сказал это вслух, потому что он выставил голову в окно:

— Подвезти?

Тогда я увидел спереди его лицо, выделанное, как хорошая кожа, — ни одной морщинки лишней, ровно столько, сколько надо, чтобы было красиво; виски, подернутые сединой, или, может, это никель блики отбрасывал.

Я испугался и покачал головой из стороны в сторону, я просто тряс ею, даже когда он исчез в пустой улице, когда исчезла легкая пыль после него и запах чистого, «десертного» бензина.

Теперь, когда я здесь, чтобы спихнуть, скинуть, свалить с себя воспоминание о моем позоре, похоронить его под развалинами величайших бункеров и сыграть над его убогой, хотя и фундаментальной, могилой «Saint James Infirmary» и «Вот приехали уланы», а может, и «Марию-Хелену» вдобавок, если будет охота и не пойдет дождь, — теперь-то я знаю, что совершил тогда вторую ошибку, не поняв по лицу Анки, по лицу неподвижному, устремленному в поворот улицы, где еще трепыхался отброшенный машиной клочок бумаги, не поняв по ее лицу того, что она думала, чувствовала, чем жила, чем была, и вообще всего. Это была ошибка.

А не было бы ошибкой пойти в снятый у хозяина чулан, отвязать велосипеды, отделить от ее машины свою, сесть на этот старый, добрый, любимый велосипед, который был частью меня самого, и рвануть отсюда финишным спуртом, пройти на шестидесяти километр, а то и два, миновать пару поворотов, сменить пару дорог, вернуться в Августов, сесть на берегу Белого озера в туманных сумерках и, играя на гармошке, утопить воспоминание обо всей этой истории, которая не больше чем камешек в прибрежной воде.

Не было бы ошибкой сбежать вчера, после встречи с мотороллером «ламбретта». Не было бы ошибкой сказать этой девушке, когда она подошла ко мне, сидящему на свае разбитого мола, — не повернув головы, а только перестав играть:

— Катись отсюда, цыпочка.

Да, все это не было бы ошибкой.

Только разве тогда пришлось бы чего-нибудь стыдиться? И о чем-нибудь так вот думать? И было бы тогда от чего поумнеть?

Мы тут же поехали к озеру Мамры, там на берегу стояли мотороллеры и машины, длинный пирс гудел от босых ног, вся эта публика прыгала в воду, над которой вздымался тонкий, молочный и редеющий слой тумана, вода на рассвете теплее всего именно в тот момент, когда встает солнце, это было утреннее омовение с воплями и бултыханием, потом они уплывали парочками к далекому островку, становившемуся с рассветом все отчетливее, и оставались там подолгу, машины терпеливо ждали, я тоже прыгнул в воду и почувствовал себя прекрасно, Анка плавала быстро, прежде чем я заметил, она уже отмахивала к острову, а за ней, будто акулы, кролем шли трое.