Журнал «Вокруг Света» №10 за 1971 год - Вокруг Света

Алик Муравьев, летчик-испытатель:

— Мы встретились на Пушкинской площади, в 3-м Московском городском аэроклубе. Был сентябрь 1953 года. Всю зиму занимались теоретической подготовкой и с нетерпением дожидались весны, когда должны были начаться полеты. Правда, нас, в то время десятиклассников, не покидали некоторые опасения — весной же предстояли экзамены на аттестат зрелости. Но, видно, в семнадцать лет энергии хватает на все.

21 октября теплушки уносили нас в ВАШПОЛ — Военно-авиационную школу первоначального обучения летчиков. Здесь неожиданно выяснилось, что прибыло ребят почти в два раза больше, чем могла принять школа. Начинается первый отсев (первый, но далеко не последний в жизни летчика). Кто-то должен строиться справа, кто-то слева. Процедура затягивается. Наконец выясняется: все из левой шеренги остаются. А мы как раз в левой — и Михаил, и я, и наши друзья по аэроклубу. Мы радуемся и одновременно чувствуем себя чуточку неловко перед теми, кто стоит справа...

Утомительно долго тянется зима. Ежедневные занятия в щитовых казармах. Ночью — двухъярусные койки кубриков. Летать еще не скоро, и распирающую нас энергию мы отдаем спорту. Бегаем на лыжах. Недалеко проходит граница Европы и Азии. Михаил тормошит: «Ну что, сбегаем в Азию?» Мы бежим в Азию и обратно, а по утрам обтираемся снегом. Кто-то один начал, и вот теперь стало повальным увлечением. Говорят, укрепляет нервы. Кажется, никогда мы не были так далеки от вожделенных самолетов. Все кругом завалено глубокими снегами.

К лету перебираемся за реку Чаган, в степь, на аэродром. Аэродром грунтовой, пыльный, как все вокруг, но это дело десятое. Здесь стоят наши ЯКи. На аэродроме мы часто находим шрапнель и пули от наганов, наверное, чапаевских времен.

И вот — полеты! Как и под Москвой, на Чагане Михаил вылетел первым. Что-то уже тогда он умел делать лучше остальных, и инструкторы это видели. Сперва, конечно, с инструкторами уходили в воздух. Но даже и не самостоятельный полет после долгого перерыва — праздник.

Вырулишь, просишь разрешения на взлет. В кабине жара адская, 45 градусов в тени — температура для этих мест обычная. А ты вроде бы и не чувствуешь. «Взлет разрешаю», — скажет руководитель полетов. Стартер махнет белым флагом, и пошел! У ЯК-11, на котором мы летали, большой «лоб», прямо по курсу горизонт, и все ориентиры закрыты. Да и не было там никаких ориентиров, одно дерево сухое стояло километрах в трех, а так точно стол пустой. Значит, чтобы направление выдержать, целишь глазом на какое-нибудь облачко или боковым зрением — на ограждающие флажки. А в это время по СПУ (самолетному переговорному устройству) инструктор начинает вещать: «Держи направление... Ногами, ногами работай! Ручку от себя...» Скорость нарастает, и ЯК, как живой, бьется колесами о землю, взбрыкивает. Вот тут ручку чуть-чуть на себя — и машина плавно идет вверх. Для нас не было лучшего момента!

ЯК-11 красивый самолет. Тупоносый, крепенький. И строгий. Требовал чрезвычайно точного управления.

Одним словом, школу здесь проходили настоящую.

Наступил день, когда мы стали летать самостоятельно. Сначала по кругу, взлет — посадка, а потом и в зоне. Забирались на два-три километра и отрабатывали пилотаж — боевой разворот, «петли», «полупетли», «бочки», перевороты, «штопоры». Сейчас я понимаю, что все это должно было быть очень утомительным: один и тот же самолет, одни и те же задания. И земля — однообразная, серая, выжженная, с кустиками жесткой травы. От страшного зноя она была разбита трещинами — два пальца по ширине проходили свободно. Но то ли молодость, то ли цель — звание летчика — делали нас неуязвимыми. Мы готовы были каждый раз проклясть метеослужбу, когда она сулила нелетную погоду. Дождей почти не бывало. Зато поднимались пыльные бури.

Горизонт точно набухал, оттуда надвигалась густая коричневая пелена. Она быстро росла вверх и закрывала небо. Самолеты приходилось прикручивать тросами к штопорам, намертво загнанным в землю. В ожидании наступающих бурь мы не торопились убирать аэродромную территорию. Бури часто приносили смерчи, дымящиеся столбы-воронки. И нам оставалось лишь ждать, когда один из них пройдет через лагерь и подчистую смахнет накопившийся мусор — тряпки, ветошь, бумагу, обрывки проволоки-контровки.

Глядя на такую чистую работу, мы в шутку сожалели, что смерчи не обучены еще копать траншеи. Копать приходилось самим. Щели скоро уже могли вместить, вероятно, сотни три человек, но приказ оставался прежний: копать. Странное дело, даже такая вроде бы бесполезная работа не озлобляла. Сбегав на недалекий баштан и выторговав у добрых дедов парочку сладчайших арбузов, мы моментально забывали все тяготы. Мы будто предвидели, что первая настоящая закалка, полученная здесь, — и лыжные марши, и ползанье в противогазах по сугробам в лютые морозы, и мозоли от лопат, и многое, многое другое — очень скоро нам пригодится, чтобы без помех шагнуть на ступеньку повыше.

Следующей ступенью стало высшее военно-авиационное училище. Мы пересели на реактивные самолеты.

Что нам скоро предстоит освоить, мы поняли в зоне воздушных боев. Для полетов существовали три или четыре зоны: пилотажные, слепых полетов, воздушных боев. Как правило, в зоне находилось по одному самолету. Уходит этот, приходит следующий. Но однажды наша спарка (я и мой инструктор Сахаров) оказалась в зоне почти бок о бок со спаркой Михаила. У него инструктором был Александр Федотов. Теперь Федотов — заслуженный летчик-испытатель СССР, Герой Советского Союза; последние годы Михаил работал с ним на одной фирме.

Не знаю, может, инструкторы и хитрили, и вовсе не случайно встретились тогда... Значит, только я разглядел, что в соседнем МИГе Михаил, как услышал в наушниках голос Федотова: «Расходимся... Начали?» Это он не мне, конечно, Сахарову. И Сахаров отбил по рации: «Начали...»

И тут началось такое!.. Нам с Михаилом оставалось лишь смотреть, как инструкторы гоняют друг за другом, стараясь зайти в хвост. Нас пока обучали чистому пилотажу, а здесь не было и в помине классических законченных фигур — сплошные срывы. Наши МИГи то почти повисали в воздухе, то на бешеной скорости устремлялись вперед, вверх, вниз... Я только смотрел, как с плоскостей струи летят. Что за струи? Ну, как туман, клочьями — срыв потока называется. А МИГи ходят на виражах! Пушечной стрельбы только и не хватало, а так бой и бой.

Когда несколько лет спустя мы вновь встретились с Михаилом (он уже был испытателем) и я узнал, что ему иногда по службе приходится выполнять сложный пилотаж и в 25—50 метрах от земли, мне сразу вспомнился этот воздушный «бой» среди облаков-столбов. Почему-то только там пришлось видеть такие странные облака — точно курчавые колбасы, поставленные на попа.

Приближались выпускные экзамены. Как-то один из инструкторов принес одну-единственную лейтенантскую форму, и в этой форме мы поочередно сфотографировались, а затем из этих фото сделали общий снимок. Всех туда влепили, в одной-то форме! Но снимок нам нравился — на нем мы все вместе, рядом, навсегда.

Галина Комарова, жена:

— В Германии, в части, где служил Миша, была компания холостяков — Слава Нужков, Белов Толя, Гена Коляденко и Миша. Что-то вроде «святого мужского союза». Миша первым женился, и тут союз стал трещать по швам. Дольше всех держался Нужков. Наконец и он не выдержал, махнул рукой: «Раз уж Мишка все перебил...»

Они долго служили вместе, летчиками-перехватчиками. Летали на МИГ-19. И работа не приносила им должного удовлетворения. К этому времени, я знаю, Миша летал в самых сложных условиях и в двадцать три года стал военным летчиком первого класса. Вместе с друзьями он собирался идти, вернее, попытаться попасть в Школу летчиков-испытателей.

...Я часто видела, как Миша взлетал. Тонкостей всех я не понимала, просто видела, как это красиво. Особенно ночью. У них раза два в неделю обязательно ночные полеты были. Виден весь аэродром, светом залит, а вокруг черный-черный лес. И серебристая машина в пламени, со свистящим грохотом проносится и исчезает в темноте. Мне казалось, что сразу после полета Миша какое-то время чуточку чужой, словно он еще и не здесь, не вернулся. Он, правда, и не скрывал, что у человека может и должно быть только одно Главное. Для него это были полеты, работа в воздухе. А потом у нас родилась дочь, мы назвали ее Галочкой...

Наконец Мише представилась возможность подать заявление в Школу испытателей. Ему, да и мне тоже, казалось, что надо лишь получить «добро» комполка, а дальше все будет хорошо. Но потребовалось еще несколько лет, прежде чем ему удалось перейти на испытательскую работу.

Петр Остапенко, летчик-испытатель:

— В январе 1965 года погиб испытатель Игорь Кравцов. И на нашей фирме возникла острая нужда в испытателях. И тут Федотов вспоминает Комарова. Правда, он о нем и не забывал. Они переписывались, встречались — связи после училища надолго не теряли. Федотов бывал на заводе, где Миша самолеты гонял, и я его тоже знал.