Мертвый угол - Олег Игнатьев

— Дерюгин.

— Климов.

Рукопожатие квадратного «ибн Феди» отдалось ему в плечо, как отдает приклад дробовика. Высвобождая свои пальцы из захвата убойно-каменной мозолистой ладони, Климов подумал, что такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы «Север» и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем — топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.

Разговорились.

Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить «классного кореша» и дал его приметы.

Климов улыбнулся.

А, может, я не я?

Руль за сто. Ты!

Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.

— Изжога, бля. Чего ни съем — вскипает радиатор.

Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.

— Сам-то Петр где?

— Мотнул к цыганям.

— Для чего?

— Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.

— Ремонт устроил?

Федор посмотрел на Климова в бинокль.

— Какой ремонт?

Климов смутился.

— Я подумал, если известь, значит…

— Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.

Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.

— Ну да, конечно. А вы… ты…

— Что, вы? — Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…

— А ты, — Климов по тону понял, что «ибн Федя» обиделся, — знал Ефросинью Александровну?

Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.

— Всесторонне.

С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана «соцгородка», и даже больше: уважала.

— Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.

«Ибн Федя» выудил из пачки «Астру», предложил Климову.

— Я не курю.

— Годится.

Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.

— Ну, поехали.

— Так ты с машиной?

— На все сто.

— Так что же мы? — поднялся Климов. Федор тоже встал.

— Успеем.

Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.

На первой просеке их поджидал видавший виды «Беларусь» с тележкой, до верху наполненной дровами.

Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.

— По махонькой. За упокой.

— А, может?

— Не шурши.

Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.

«Везет мне на друзей», — подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.

— Давай.

Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.

Помянули.

Вздохнули.

Поехали.

Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.

Дорога круто уходила вверх.

— Глиста на веревочке!

Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.

— Сам-то женат?

Климов кивнул.

— А короеды?

— Двое.

— Девки?

— Сыновья.

— Годится.

Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам — в казарму, а жена — на танцы. Выскоблилась — и айда! Хорошая жена — метла, и подлая — метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, «начистил керогаз», уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.

— Нос топором, штаны на веревочке.

Климов посмотрел на Федора с улыбкой:

— О тебе не скажешь.

Тот обиделся.

— Заяц трепаться не любит. Говорю: уши да чубчик.

Сплюнул. Помолчал и неожиданно сказал:

— Убью я ее, падлу.

Ознобный холод обдул лицо Климова. Тон был серьезный. Глянув на угрюмый лоб Дерюгина, подумал, что с такого станет, этот язык себе не откусит.

Выдержав мрачную исподлобность встречного взгляда, недоуменно спросил:

— Кого?

Федор словно ожидал его вопроса.

— Да, ее! Жену!

Костяшки на его руках, цепко державших руль, заметно побелели, зубы скрипнули. Плечи пошли назад.

— Свою? — не зная во что выльется их разговор, как можно мягче спросил Климов, и Дерюгин поддакнул:

— Свою.

«Не череп, а склеп», — свыкаясь с чужим исподлобно-карающим взглядом, подумал Климов и почувствовал, что зуб снова заныл.

Дерюгин сидел, ожидая от него какого-то нужного слова, отданный злобным своим откровением в руки Климова.

Было ясно, что ему нужен психиатр, а не судья.

Молчание затягивалось, и Климов тронул Федора за локоть.

— Она пьет?

Глаза его как будто отживели.

— Не-е… За травлю.

И тут-то он, с оглядкой, как о чем-то очень тайном, не переводя дыхания, поведал, что его супружница — живая ведьма! Засушивает на вине мужскую силу.

— Берут на кладбище, — он передернул ручку скоростей, и трактор побежал быстрее, — волосы от свежего покойника, от старого — ребро, а от собаки — шерсть. — Глаза у Федора горели. — Все это растирают, понял, да, сжигают, курвы, а золу — в вино!

Климов облегченно-понимающе кивнул. Все ясно. Когда-то Федор, видно, крепко пил, потом, наверное, лечился. Теперь, когда последствия алкоголизма проявились, во всем винит жену.

— Ни с кем, блин, не могу!

Дерюгин стукнул кулачищем по рулю, понизил голос, диковато ухмыльнулся.

— А кровь у мертвых, как бутылка — темная, зеленая, мне кореш говорил.

Казалось, трупный ужас опалил его зрачки, и он брезгливо-злобно сплюнул в руку.

— Убью я ее, ведьму!

Это желание было знакомо Климову. Он вспомнил ночь в психушке, полную свою беспомощность, задавленность гипнозом, шприц с отравой, шепот Шевкопляс: «Дурашка малахольный», и боль, сжиравшую его сознанье, и не сразу отозвался на угрозу Федора.

— А как дети? У тебя ведь дочь и сын?

Федор горбатым ногтем поскоблил прокуренные зубы, помрачнел.

— Вот ты мне и скажи, дочь тоже убивать? Смотри сюда…

Он глянул зло, потер колено, сбросил газ.

Чувствуя, как беспощадней самого коварного гипноза, пронзительнее крика умирающего сердца, которые он испытал и осознал в психиатричке, отзывается в нем страх за чью-то маленькую жизнь, Климов кротко и безгласно посмотрел на Федора: пусть думает, что спрашивает, сам. Да и, вообще, сейчас пусть лучше он и говорит. Кто может ответить на слово, ответит и на взгляд.

Трактор продолжал бежать вперед, но с явной неохотой.

Смиренно-поглупевший, ничего не понимающий вид Климова, похоже, зацепил страдающую душу Федора, и он нажал на тормоз. Мрачно сплюнул. Поискал в карманах спички, сигаретку, клекотно ругнулся, сломанно утер ладонью рот. Под его набитой до мозольной твердости рукой шершаво заскрипела жесткая щетина.