Язычники - Анна Яблонская

ОЛЕГ. Ага. Отмолила. Вон как в жизни мне повезло. Жена — истеричка, дочь… я вообще не знаю… Всё! Всё! Я сегодня знаешь… меня как отрезало… Я как увидел их всех… маманю, жену, Кристину… я… ну пойми… это может ужасно говорить такое, но нет у меня… нет у меня понимаешь… к ним… любви… не могу я… не хочу я… Марина давно уже мне… не женщина… не жена, а надсмотрщик… все отношения — пойди-принеси, рот закрой, не смей в свою дудку дудеть… как будто я не человек, а… хуже собаки даже…

БОЦМАН. Вообще, конечно, Марина… я сам замечал… хотя… по природе… она женщина хорошая…

ОЛЕГ. Она не женщина, она не женщина вообще уже давно, просто… просто робот… на Кристину смотрю и не понимаю… неужели вот это…. родилось у меня? такая девочка была, помню руку мою своими ладошками возьмет…обеими ладошками и пальцы мои считает… сосредоточенно… один-два-пять-восемь… так почему-то и считала: один-два-пять-восемь… а я другой рукой по головке глажу, глажу по головке, а теперь пьяная по ночам… блюет… нет у меня ничего, Боцман, понимаешь? не семьи, ни дома… ничего не осталось… одно только… только одно… что есть у меня… вот…

Олег осторожно вынимает из сумки черный футляр, открывает его. В футляре — кларнет. Олег любовно вынимает обе части инструмента, аккуратно собирает его, прилаживает мундштук.

ОЛЕГ. Почему я не могу любить тебя. Не могу любить тебя открыто.

Олег смотрит на кларнет, как на женщину. Боцману делается как-то неловко.

ОЛЕГ. (с пафосом) Я больше так не могу. Это всё. Сколько можно прятаться, бояться каждого шороха. Хватит. Хватит с нас унижения! Я больше тебя не предам! Я все скажу им. пусть живут, как хотят. И я. И мы. Мы тоже будем жить, как хотим. Я устал бояться. Я устал быть ничтожеством и ненавидеть самого себя. Я просто хочу быть собой. И мне все равно, что скажут люди. Не возьмут в оркестр — не надо. Пойду на улицу. Буду стоять на улице играть. Что подадут, то моё. Зато без стыда и без страха.

Олег набирает в легкие воздух, чтобы извлечь первый звук из своего инструмента. На верхнем этаже открываются двери, слышен звук шагов. Олег молниеносно разбирает инструмент, прячет его в футляр, футляр в сумку и бежит со всех ног вверх по лестнице.

Мимо Боцмана, не глядя на него, проходит Кристина.

Квартира. В большой комнате за швейной машинкой сидит Марина. Между плечом и ухом у нее зажат мобильный телефон, ногой она жмет на педаль машинки, а руками поправляет строчку.

МАРИНА. Дешевле? Куда дешевле? дешевле вы не найдете, я вам говорю, что такой вариант — здесь надо быстро… я по опыту знаю, что эту квартиру заберут… оторвут с руками… ее вообще в базе нет, потому что это для своих только недвижимость у нас… вип…. я вам просто первому, как вип-клиенту… где?! кто вам сказал?! соседи?! все там нормально… ничего там не течет… там кровельщики… подождите, Евгений… так вы не хотите? а зачем тогда голову морочите?! подождите… давайте еще тогда посмотрим… а как вы хотели? у нас в агентстве… нет, ну без посредников….

В комнату входит Наталья с иконой Богородицы в руках. Она осматривает все углы в комнате и находит, что самое лучшее место — угол прямо над столом, где сидит и работает Марина. Наталья с неожиданной ловкостью вскакивает ногами на стол, прямо на ткань, из которой Марина шьет шторы, и прикладывает икону в угол — между потолком и стеной. Марина с ненавистью смотрит на ноги Натальи.

МАРИНА. Евгений, я перезвоню вам… Мы обязательно… нет, сейчас у нас в агентстве скидки… вообще мы можем по-другому договориться… я вам перезвоню!

Марина кладет трубку. Она вся кипит от ненависти.

МАРИНА. Значит так — слезла!

НАТАЛЬЯ. (слезает) Надо будет соседа вашего попросить… Колю… его же Коля зовут… а то вы его как-то странно… даже выговорить не могу… полочку вот тут — для Богородицы матушки… лампадку зажжем…. И Господь управит… Я эту икону с собой пятнадцать лет вожу, мне ее сам настоятель Ионафан….

МАРИНА. Вы вообще как… надолго к нам?

НАТАЛЬЯ. Да завтра уезжаю… Я ж только хотела насчет Кристины, Мариночка….

МАРИНА. Что — насчет Кристины?

НАТАЛЬЯ. Бесы у нее. Вычитать надо. На вычитку.

МАРИНА. Вы как… поездом или на автобусе? Билет взяли уже?!

НАТАЛЬЯ. Она же с мужиками по ночам… на пляже….

МАРИНА. Что?

НАТАЛЬЯ. Блудница она, Марина. Спасать ее надо. К отцу Владимиру на вычитку. Я договорилась уже.

МАРИНА. Кто она?!

НАТАЛЬЯ. Ну, блудница. Проститутка.

МАРИНА. Что?!!

НАТАЛЬЯ. Ну, ебется она со всеми подряд… Ой! (крестится) прости Господи!

В этот момент из своей комнаты выходит Кристина, одета вся в черное, на лице — яркий черный макияж, идет к двери.

МАРИНА. Кристина!! куда пошла?!

Кристина рывком открывает двери и выходит из квартиры.

НАТАЛЬЯ. (крестится) Бесы.

Через минуту появляется Олег с клетчатой сумкой.

МАРИНА. Ты где был?!

ОЛЕГ. Внизу…

МАРИНА. (орет) Внизу!!! Что ты там делал — внизу?!!

ОЛЕГ. Дверцу… дверцу к почтовому ящику прикручивал… теперь только замок поменять… осталось…

Марина бросается на диван и громко рыдает.

ОЛЕГ. Что?

НАТАЛЬЯ. Спаси, Господи, и помилуй, спаси, Господи, и помилуй, спаси, Господи, и помилуй….

Входит Боцман. Наталья ведет его в комнату, указывает на облюбованный ею угол.

НАТАЛЬЯ. Вот здесь, Коленька, в уголочке… полочку… приладишь, отец мой?

БОЦМАН. Я…

МАРИНА. (Боцману, с ненавистью) Иди на кухню — занимайся своими делами!

НАТАЛЬЯ. Богородицу…. Лампадку поставим… Олежик, а я тебе работу нашла…

БОЦМАН. Щас… У меня там двп оставалось, под цвет дверей как раз… вам подойдет как раз… Щас…

Боцман уходит.

НАТАЛЬЯ. Я отцу Владимиру позвонила… на мобильный… он на службе как раз был, а потом перезвонил… с городского уже… они с Агафангелом отцом… помещение ищут под этот… под офис… я кстати, Марина, твой телефон дала… и еще, Олежка, им человек нужен — товар принимать…

ОЛЕГ. Какой товар?

НАТАЛЬЯ. А на складе… товар принимать…

ОЛЕГ. Какой товар?

НАТАЛЬЯ. Четыреста долларов — испытательный срок, потом на полную ставку — восемьсот….

МАРИНА. Сколько?! (тихо) Долбанулась матушка…

НАТАЛЬЯ. Им, главное, проверенный человек нужен и порядочный, а я говорю, отец Владимир, вы же знаете, какой у меня Олежик…

Возвращается Боцман с какими-то досками и начинает прилаживать их к стенке. Глаза у него стеклянные, движения механические.

МАРИНА. Так… это что?! Олег! Всё! Я терпеть это не намерена больше… Значит так! чтоб этих досок в моем доме….

У Марины звонит телефон.

МАРИНА. (в трубку) Да! Марина, да… Да, это я… Кто… кто дал? Да. Кто? Отец… Владимир? Какое?… Аренда или… купить? Нет, конечно, занимаюсь, да, конечно, я занимаюсь, конечно, есть у меня…. Быстро? Конечно, мы можем быстро, мы можем очень быстро… хоть сегодня… сейчас… могу показать вам… у нас как раз… под склады… есть да… первый этаж, и под офис тоже, да… а на какую сумму, извините…. Что? Цена не имеет значе…? конечно, с оформлением, мы все оформляем, все делаем, делаем, да…. Есть хорошее… триста квадратных метров на Балковской….

НАТАЛЬЯ (указывает Боцману на какой высоте делать полку) Вот так да… Вот сюда… Вот здесь хорошо будет….

МАРИНА. (встает и начинает одеваться, продолжая говорить по телефону) Да, я могу, я сейчас могу, да, да, да.

Выходит. Олег, дождавшись, когда жена уйдет, осторожно перекладывает из сумки футляр с кларнетом обратно в шкаф.

Кристина идет по парку с бутылкой ром-колы.

КРИСТИНА. (нервно) Нет. Я — нет.

Садится на скамейку, вынимает телефон, долго смотрит на экран и плачет. Открывает бутылку, пьет.

КРИСТИНА. Привет. Господи, как стало вдруг легко. Как все ужасно. Как жутко, когда приходит весна, и каждая щель, каждый камень наполняются светом, становятся желтыми, пульсируют. Я хочу к маме. Не к той маме, которая дома, ищет уколы на моих запястьях, бьет по лицу, продает квадратные метры тусклых вонючих коридоров, а к другой маме — к настоящей моей маме, которая показала мне мертвую ворону… Мне было три года, стояла такая зима, когда даже душа леднеет — вся земля покрылась коркой… сивой, скользкой, все сцепилось, затвердело, время отключилось, и отопление тоже… мама кипятила на кухне воду в выварках… из кастрюль шел пар, поднимался к потолку и тут же таял, потому что вокруг была зима, такая страшная зима, что даже пятьсот тысяч кипящих кастрюль не смогли растопить этот лед… мама укутывала меня в четыре одеяла, а у папы… губы примерзали к мундштуку на середине мелодии… и однажды утром, когда все кончилось: масло, хлеб, кастрюли, терпение… мама одела меня…. Я помню, что в такой ужасный драный кроличий полушубок с залысинами и пятнами, он достался мне от двоюродной сестры… и просто жуткую ангоровую серую шапку с идиотскими бомбонами, вообщем, во всем этом так легко, так просто, так сладко было чувствовать себя несчастной… удивительно, окончательно, абсолютно несчастной трехлетней девочкой. Мама взяла меня за руку и мы пошли. И мы вошли в лифт там были выжжены все кнопки и… я хорошо помню… я уже научилась читать… надпись на стене: «серый — поц!» И я тогда поняла, что это всё. Что больше ничего не будет, что все эти миллионы лет эволюции кончились обледеневшей горкой, замерзшими красными качелями, серым небом и океаном бугристого льда, в котором застыли все дома и улицы, школы, детские сады, все на свете воспитатели, вся на свете ненависть, сосредоточенная в этих полинявших коврах, деревянных кубиках с цифрами и буквами, в перекошенных стульчиках и плюшевых медведях с искаженными лицами… я смотрела на дома и деревья, многие были свалены и валялись на мерзлой земле, как человеческие трупы, словно они еще куда-то бежали, росли, на что-то надеялись, но катастрофа случилась так внезапно, так скоро, так сразу и вдруг что они и сами не поняли — как… смерть уложила их на асфальт, распластала их ветвистые тела по земле, словно свергнутые памятники весне и жизни…. Вокруг погибшей кроны путались оборванные провода электропередач…. К моему лысому, лоснящемуся жиром полушубку мама накрепко пришила коричневые варежки с корабликами и я схватила мамину руку и даже через варежки поняла, почувствовала — она знает, она тоже знает, что это наш последний день, что наступил конец… конец всего… и почти одновременно мы увидели ее — мертвую ворону… она лежала рядом с упавшим деревом… ее лапы скрючились от холода, черные перья уже покрылись искорками льда и мы обе знали… еще немного… и она исчезнет… растворится в этом холодном белом кирпиче времени… ворона была такая тощая, что глядя на ней, я думала: отчего же она умерла первее — от голода или холода, или может быть, от инфаркта… и на всей земле никого больше никого не осталось, только я, мама и мертвая ворона… и так было хорошо, так было спокойно, так правильно, очень… очень правильно… потому что все уже выяснилось, все стало на свои места, потому что не на что было надеяться и ничего уже не надо бояться. Да. Нет. А теперь опять все сначала, опять весна. Снова эти люди, и трава, и птицы, и жирные чернокрылые вороны над парком и нет никакой надежды… никакой надежды на близкий конец… все заново: дорога, солнце, пыль, крем для загара, мороженное и новая тоска и старая пустота и все вещи…все вещи на свете — снаружи полные, а внутри …. (ставит на скамейку полупустую бутылку) И больше нет мамы, и нет папы, нет вороны, и нет меня…