Пляска смерти - Мухаммед Диб

— Как будто не знаешь, чего мне надо: тебя!

Он обомлел от ужаса, повернулся к жене. А та стояла безмолвно. Тогда он хрипло спросил:

— Что с тобой? Ответь! Что случилось? — Лицо его пылало. — Как можно так мстить?..

— Давай условимся раз и навсегда, — заговорила девочка. — Ни о чем не спрашивай меня. Мне нечего ответить тебе, понял?

Они молча посмотрели друг на друга (он потом вспомнит эту минуту), Пронзительный и насмешливый взгляд Нахиры проникал ему прямо в душу. Он даже вздрогнул. У него вдруг мелькнула мысль, которую он не сумел бы выразить, да и, наверное, в ней не было особого смысла, раз она исчезла раньше, чем он осознал ее, но тем не менее она оставила свой след. Ведь эти три фразы, которые он услышал от Нахиры, он действительно уже где-то слышал однажды, он готов был поклясться в этом, и теперь они прозвучали для него только как те, да и ответ, который сейчас должен был сорваться с его уст, он уже давал однажды, и этот ответ уже разогнал когда-то весь туман иллюзий, планов, надежд, познаний и забвения, которыми он питался, когда сама жизнь молчала, не давая ему ни на что ответа, и лишь обрекала его, беззащитного, на борьбу со слепыми стихиями. Это было уже давно, и вот теперь он снова слышит этот свой ответ, который теперь звучит как приговор.

— Я понимаю, — прошептал он, обретая вдруг присутствие духа, и смертельно побледнел.

— Ну и хорошо, — одобрительно сказала Нахира. — В добрый час.

Довольная улыбка мелькнула на ее детских губах, когда она протянула руку и кончиками пальцев почесала ему затылок. А он от этого прикосновения съежился, как от укуса змеи. Опустив голову, он кинулся к выходу…

Только невозможно было вспомнить лицо того, кому принадлежит этот голос?.. Трудно поверить, что он не противился обрушившимся на него ударам судьбы, смирился с тем, что терпение, которое стало делом его жизни, рухнуло в одно мгновение. Однако все то, что сейчас произошло, убеждало именно в этом. Но может быть, еще случится чудо, разве можно помешать случиться чуду?

Подумай только, ну разве прав тот, кто лишает себя этой надежды? Конечно, нет. Но только при этом надо не верить так искренне, а значит, и так безнадежно в то, во что он верил, этот человек. А это его защищало, как броней, от всех суеверий и от мыслей о возможности чуда. Укрепляло его в убеждении, что с правдой нельзя хитрить и что у каждого есть своя правда, хочется тебе этого или нет. И то, что случилось, было лишь свидетельством временной отсрочки, не больше того, что должно произойти. Его жена старалась изо всех сил возродить ту былую атмосферу радости, которая объединяла их всех троих. Он же с трудом заставлял себя мириться с этим. И она только больше способствовала укреплению в нем уже возникших подозрений, чем его согласию и сочувствию, только обостряла его желание отвергнуть все, разжигала в нем неприятие, увеличивала его отдаление от себя. Этот человек больше не хотел ни утешать себя, ни примиряться с собой; в нем проснулась неистовая жажда горя, он хотел, чтобы несчастье обрушилось на него. И как бы теперь ни представлялась ему их ситуация, она была ему ненавистна вообще, и он отвергал заранее (а где выход, где спасение?) все, что могло бы ее облегчить — и отвлечение, и поддержку, и борьбу, и молитву.

Однако каждый раз, когда он возвращался домой, Нахира, едва завидев его, бросалась, вспрыгнув с места, к нему навстречу. Он сжимал ее ладони в своей, она же тесно прижимала ее к своему сердцу. У него никогда не хватало ни духа, ни воли, чтобы отнять руку вовремя, а потом было уже поздно, а если он и пытался преодолеть себя, то она вцеплялась в него со всей силой, как утопающий, и белки ее черных глаз сразу увлажнялись от слез захлестнувшего ее счастья и от мольбы, готовой вырваться наружу. Было очевидно, что она ждала его возвращения ради этого светлого мига своего причастия к нему. Но он все-таки освобождался от нее и удалялся в одну из многочисленных комнат дома. А она упрямо шла за ним. Он усаживался поудобнее, не обращая на нее внимания, но она все равно оставалась там, стояла и смотрела на него с улыбкой и жадным вниманием.

Иногда, редко правда, она твердила:

— Не разговаривай со мной, как вчера, прошу тебя. Не разговаривай со мной, как вчера.

Потом ее взгляд потихоньку заволакивался словно черным туманом и уходил внутрь самого себя. Улыбка, приоткрывавшая голубоватую полосочку ее зубов, вдруг становилась рассеянной, а потом и вовсе сбегала с губ и превращалась в подобие сияния, окружавшего ее прелестное личико. И то, что смотрело теперь на вас, было лишь прорезями в маске вечной юности, лишь оконцами, в которых застыли бесконечность грезы и небытия, куда заглянуть никому не было дано.

И то, что улыбалось вам теперь, было всего лишь зеркалом, в котором отражалась тайна, всего лишь простым движением губ, ставшим чистым символом соучастия и сопричастности, в котором слились воедино нежный образ ребенка и пленительной женщины, сознающей власть своих чар.

Он не отвечал ей, ему нечего было ей ответить. Тогда она молча уходила к сестре. В отсутствие Нахиры он созерцал пустоту анфилады бесчисленных комнат, устремив взор туда, где прошла она.

После одной из таких сцен как-то раз, едва лишь девушка скрылась из виду, на порог третьей комнаты вдруг прилетела и села птица, похожая на ястреба-перепелятника, и стала смотреть проницательным взглядом прямо на него. Кроме желания посмеяться, это необычное явление не возбудило в нем поначалу ничего. Однако постепенно — и все располагало к этому — оно заворожило его, повергло в состояние оцепенения. Эта птица, сидевшая сейчас там, где только что прошла Нахира, показалась ему вдруг вернувшейся девушкой, хотя и принявшей теперь столь странный крылатый облик. И только когда он почувствовал, как холодеют у него руки и ноги и губы исторгают помимо его воли молитву: „Во имя Аллаха, Всемилостивейшего и Всемогущего…“, и только когда видение хищника растворилось в сером сумраке комнат и он почувствовал, как кровь горячим потоком хлынула к его вискам, оглушила его, — только тогда он понял, из какой бездны смятения и ужаса он выбирался. Еще долго он сидел словно вырванный с корнем из самого себя.

И с тех пор, как приключилось с ним это странное происшествие, каждое его возвращение домой превращалось для него в страшную пытку. Перед дверью дома с висевшим на ней тяжелым кольцом, которым он собирался постучать, уже почти протянув к нему руку, он вдруг останавливался, почувствовав, как в его душе словно опустилась черная завеса. Если бы в этот миг он решился повернуть назад, как этого частенько ему хотелось в последнее время, ему пришлось бы выдержать немало удивленных взглядов. И он входил в дом. И сразу же к нему возвращались все те мучительные чувства и образы, которые, как наваждение, одолевали и терзали его, — и презрение к себе, и ощущение какой-то тайной связи, которую он обнаружил между Нахирой и видением птицы, возникшим в его сознании, видением абсурдным, конечно, но столь явственно пережитым им, столь больно пронзившим его, что он увидел в нем некое послание свыше, отправленное ему, чтобы напомнить о чем-то, потребовать, быть может, расплаты. Это видение теперь неотступно с ним, ожидает его и останется навсегда на пороге предвещающим бурю. И вот оно снова овладевает им, одолевает его душу. Но, лихорадочно думая обо всем этом, он так и не смог принять никакого решения, во всяком случае найти какой-то выход, устраивающий его, подходящий для его образа мыслей».

— На каждом шагу казалось, что на эту ночь можно просто наткнуться носом, такой черной, такой плотной она была, — рассказывала Арфия. — Ну просто стена, да и только. Она окружала нас, давила со всех сторон — спереди, сзади, мы шли словно в подземном мраке туннеля. Каменного, ледяного туннеля. Было ощущение, что ночь кусалась. Хуже — рвала нас щипцами, или даже еще хуже — когтями. Именно так. В этой кромешной тьме вы как бы растворялись, превращались в ничто, вы не чувствовали уже ни рук, ни ног, у вас немели пальцы, казалось, исчезало дыхание. Терялось вообще ощущение тела, только живот давал о себе знать. А все остальное было словно освобождено от плоти, оголено, как сухой, мертвый остов скелета. Кроме живота. Да, живота. Он и заставлял идти вперед, во что бы то ни стало идти. Продвигаться. Только эта мысль сверлила голову. И так мы и шли, я не знаю, сколько уже времени, но, в общем, порядочно долго. Я слышала, как кто-то пытался заговорить, но осекся на полуслове. Подумать только, замечала я про себя, у него даже язык примерз от холода. Но минуту спустя тот же голос все-таки сказал:

«Давайте остановимся! — Это был голос Слима. — Да остановитесь же! Я больше не могу!»