Близости - Кэти Китамура

человека без содействия зарубежных правительств или каких-то институтов, его право на задержание очень ограниченно. Ярких арестов бывает много, и зачастую обвиняемые содержатся в других странах, то есть чтобы в соседней с нами комнате сидела толпа военных преступников — такого нет. Обвиняемых привозят в Гаагу, и они заведомо овеяны легендой, мы наслышаны об этих людях (почти всегда эти люди — мужчины), мы видели фотографии и отснятые видеоматериалы, и, когда они наконец предстают перед Судом, они — звезды шоу, иначе и не скажешь, сама ситуация выставляет их харизму во всей красе.

Тот мужчина — мало того что был молод и бесспорно красив, а большинство подсудимых — в возрасте, пора их расцвета давно миновала, они хоть и бывают яркими, но внешне уже не те, — ко всему прочему излучал такую слепящую властность, что сразу делалось понятно, почему так много людей повиновалось его приказам. Но суть не в том, объяснила мне Амина, а в тесной связи, которую создавал перевод: она переводила для одного-единственного человека, и, когда она говорила в микрофон, она говорила с ним. Разумеется, соглашаясь на должность в Суде, она понимала, что здесь будет тягостнее, чем в ООН, где она работала прежде. В конце концов, Суд имеет дело исключительно с геноцидом, преступлениями против человечности, военными преступлениями. Но она не рассчитывала на такую близость: нет, конечно, она не стояла лицом к лицу с обвиняемым, она сидела, надежно спрятанная за стеклом кабинки, но постоянно сознавая, что в зале лишь двое понимают тот язык, на котором она говорит; группа защиты вся состояла из англичан, которые не знали ни французского, ни родного языка своего подзащитного.

На первых сессиях Амине делалось все хуже и хуже. В деле фигурировала куча свидетельских показаний про ужасающие зверства, и она час за часом все это переводила с одного языка на другой. Время от времени ей приходилось бороться с дрожью в голосе, она понимала, что реагирует на происходящее чересчур эмоционально. Но потом, на второй день, она сама не поняла почему, ее осенило какой-то защищенностью, она вдруг нащупала новый тон — не совсем нейтральный, скорее укоризненный, даже язвительный. В одном месте, где Амина транслировала подробности коррупционной схемы — за такое по головке не гладят, но рядом с другими обвинениями то были сущие цветочки, — она заговорила холодно и неодобрительно, словно жена, которая отчитывает мужа — но не за то, что тот распутничал напропалую или просадил в автоматах семейные сбережения за всю совместную жизнь, а за какой-то мелкий бытовой грешок, ну, к примеру, не помыл посуду.

И тут, к ее удивлению, обвиняемый обратил лицо вверх, к кабинкам переводчиков. До этого момента он сидел почти неподвижно, смотрел прямо перед собой, как будто процесс его не касался, по словам Амины, вид у него был вовсе не величественный, а как у подростка, которому выговаривают за какой-то проступок, а он ни в какую не хочет раскаиваться и дуется. На антресольном этаже сидело с полдюжины переводчиков, вряд ли обвиняемый вычислил, кто из них переводит для него, Амина ни разу не видела, чтобы он изучал кабинки. Она усилием воли придала голосу твердость и заставила себя сосредоточиться на текущей работе: еще не хватало ей отвлекаться. И все же она не могла удержаться: то и дело исподтишка посматривала на обвиняемого, когда тот скользил глазами по застекленным кабинкам.

И, вероятно, он почувствовал, что она смотрит, остановил взгляд и пристально вперился в нее, даже развернулся на стуле. Амина уже ничего не могла сделать, она сбилась, запуталась в словах, извинилась, почти перестала слышать, что говорят. А он все сверлил ее взглядом, красивые черты выражали мрачное удовлетворение: что, мол, струсила, язык заплетается? И она мгновенно ощутила даже через разделявшее их стекло несокрушимость воли этого человека. Амина содрогнулась и отвела глаза. Она возобновила перевод и притворилась, что делает записи, — лихорадочно зацарапала по листку на планшете. Когда она подняла голову, обвиняемый уже отвернулся, он снова смотрел перед собой, казался рассеянным и погруженным в свои мысли.

Больше обвиняемый не оборачивался к Амине. Но внезапно она поняла, что ее голос звучит по-другому: сама того не желая, она испугалась. Когда от нее потребовалось огласить очередной список кровавых деяний, она заговорила почти умоляюще, чем вызвала у обвиняемого едва заметную улыбку. Ей почему-то сделалось не по себе при мысли, что она будто бы ставит человека перед лицом им же совершенных преступлений, предъявляет ему тяжкие обвинения, хотя она всего-навсего переводила сказанное от имени Суда. Не вели казнить гонца, вертелось у нее на языке, и тут она вспомнила, что как раз по части казнить гонцов обвиняемый и поднаторел и, кажется, это даже фигурировало среди его преступлений. Естественно, она понимала, что этот человек ничего ей не сделает, и все равно боялась, просто он пробуждал страх, он излучал могущество, даже когда неподвижно сидел на стуле.

Но страх — даже не главное, что она испытывала, была еще вина. Амина испытывала вину перед этим человеком, а ведь он сущий монстр, он вообще не был ее заботой, все, что от нее требовалось, — адекватно перевести сказанное в судебном зале и сделать от нее зависящее для торжества правосудия. И каково ему приходится — тоже не Аминина забота, хоть она и догадывалась, что после того, как Суд заключил его под стражу, ему приходилось несладко. Обвиняемый был начисто лишен морали, однако именно мораль заставляла Амину испытывать к нему то, что она испытывала. Это все его магнетизм, решила Амина, это он побуждал тысячи людей совершать жуткие акты насилия; ни формализма, ни шаблонности — ничего такого в обвиняемом не ощущалось. Вот лидер в полном смысле слова, думала она, подавшись к микрофону и продолжая переводить ровным голосом, без запинки. Обвиняемый больше не поворачивался к ней, после того случая — ни разу. А потом, когда прошло время, Амина вспоминала эту историю как свою первую встречу со злом.

* * *

День миновал без особых происшествий, ранним вечером я вышла из здания Суда. На улице лил дождь, глянув на небо, я раскрыла зонтик, и тут же зазвонил телефон. Это опять была Яна. Не дав мне и слова сказать, она сообщила, что только подъехала к своему дому. А там полиция ленту натянула.

Дождь очень громко барабанил по зонту, прямо-таки грохотал, почти ничего не было слышно. А тут еще второй звонок. Я отняла телефон от уха — звонил Адриан. Дождь припустил еще сильнее. Я