Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы - Владимир Дружинин

Гуляя по набережным, не сразу заметишь Башню Слез, стиснутую домами, заслоненную ими от моря. Уже трудно представить себе матросских жен и невест, когда-то поднимавшихся наверх, чтобы махнуть платком уходящему паруснику.

Я миновал башню, дошел до конца канала, до реки Эй, расширяющейся в устье. Открылась панорама порта, шеренги судов, крыши пакгаузов, многоэтажный белый лайнер — будто франт, случайно очутившийся среди просоленных, обшарпанных работяг. За ними, на том берегу, вытянулись корпуса северной, промышленной, части города, плоские и однообразные, как всюду в мире. Мне захотелось обратно, в неповторимое, на уютный «грахт».

Что же пленило меня в Амстердаме — какое здание, какой уголок? Нет, ничего в отдельности, все вместе, трогательная естественность этого города, который никогда не старался быть красивым. Фантазия не участвовала в прокладке каналов — их расположение продиктовано суровым расчетом, стратегией битвы с морем. Нет на набережных ни гранитных парапетов, ни чугунных решеток, — они мешали бы причаливать к дому, сгружать товары. Оттого кажется, что укрощенная вода льнет к людям, доверчиво открытая.

Но мне слышится голос Герарда:

— А сколько машин ухнуло в каналы! Скатываются чуть ли не каждый день…

Да, машин в городе — буквально через край! Набережные узки, автомобили, ожидающие хозяев, прижаты к воде, чуть ли не нависают над ней кузовами. Герарду уже невмоготу каждое утро искать стоянку — он оставляет свой «фиат» у пригородного вокзальчика, едет в центр на электричке и на службу приходит пешком.

— Нас здорово выручил бы хороший, дешевый общественный транспорт, — утверждает он. — Так на это нет капиталов. Выпускать автомобили, видите ли, выгоднее.

Достаточно побродить часок по каналам, чтобы наткнуться на спасателей с лебедками. При мне вытаскивали из воды велосипед. А что с седоком?

— Выплыл, — сказали мне.

Кое-где над водой — раскидистые деревья. Кажется, передо мной затененная заводь в старинном парке. Я не устаю разматывать лабиринт амстердамских каналов, меня поддерживает ожидание нового, ободряющее путешественника.

Скоро обед, встреча с Якобом — ветераном Сопротивления. Адрес у меня записан: канал, и вместо номера два слова:

Наси и бами

Прозевать ресторан невозможно, сказал мне Герард, буквы в витрине крупные. Напротив — голубой вонбот.

И действительно, искать долго не пришлось. Я явился первый и успел разглядеть затейливую отделку зала. Резные колонны из темного дерева, узорчатые перегородки между столиками, сплетения нейлоновых лиан, плакаты, призывающие пить «кока-колу» и местное пиво «Амстел». А под потолком парит, распахнув широкие крылья, птица Гаруда, мифическая птица, знакомая индийцам и индонезийцам.

Смуглый яванец принес меню. Я отыскал наси и бами в числе многих экзотических блюд.

Какими же судьбами, почему оказался в Амстердаме этот уголок Индонезии?

Три столетия маленькая Голландия владела огромной, далекой «страной тысячи островов». От заморских владений теперь осталось немного, но в Голландии по-прежнему замечаешь как бы отблеск тех широт. В разговоре нередко звучит энергичное, звонкое «касьянг» — индонезийское «хорошо». В доме Герарда и Марты после «ватерзой» — отварной курицы с овощами — подают на десерт кусочки маринованного имбиря, сладкие и вместе с тем обжигающие рот. Пресная кухня северной Европы уже не обходится здесь без южных добавлений. Индонезийские рестораны неизменно популярны.

В одном из них я и нахожусь сейчас.

Официант объясняет пожилой чете по-французски состав «рейстафел» — рисового стола. Вскоре там появилась миска с вареным рисом, мясные и рыбные заедки на маленьких тарелочках, батарея пузырьков с разноцветными соусами.

Вошел Герард и вслед за ним — Якоб, тоже высокий, немного сутулый. Наверно, он много лет провел за письменным столом. Застенчивый взгляд голубых глаз. Понадобилось усилие, чтобы представить себе его в антифашистском подполье, в смертельной борьбе. Но внешность сдержанного голландца обманчива — не угадаешь, на что он способен.

— Он знал Анатолия, — сказал Герард.

Якоб потупился.

— Очень мало, — проговорил он. — Я помог ему здесь устроиться.

— Где именно? — спросил я.

— Вот здесь.

В этом ресторане? Значит, меня пригласили сюда не только ради тропической кулинарии… Но что за идея — поместить русского парня, уроженца Волги, в компанию смуглых, под крылья птицы Гаруды.

— Во-первых, — сказал Якоб, — он был тонкий, как юноша, и форма носа, к счастью…

Мы беседовали по-английски, и он, не найдя нужного слова, объяснил мне жестом: Анатолий был курносый.

— А во-вторых… Нет, это как раз самое важное — Анатоль артист. Он играл на сцене. На любительской, в своем клубе. Но там был большой зал. Анатоль говорил, — больше, чем в нашем Муниципальном театре.

— В каком городе это было?

— Саратов, — произнес Якоб старательно. — Я помню, что он жил в Саратове.

— Что ж он делал в ресторане?

— О, — оживился Якоб, — он все умел делать.

В глазах голландца это главное достоинство, куда более существенное, чем игра на сцене.

— Золотые руки, — сказал я. — В русском языке есть такое выражение.

— Да, да! Очень остроумно… Золотые руки! Я теперь буду знать.

— Золотые руки! — подхватил Герард. — Я сожалею, что не изучал ваш язык. Однако что вы будете есть?

— Наси и бами, — ответил я машинально.

Проворный яванец подлетел к нам. Я попытался мысленно представить на его месте Анатолия.

— Его держали на кухне, — пояснил Якоб. — Для безопасности. Он же сбежал из лагеря, его тут спрятали. Сперва он мыл посуду. Через три или четыре дня заболел повар, но Анатоль уже научился стряпать по-индонезийски. Хозяин был поражен. Анатоль чинил проводку, мебель…

Сутанто, так звали хозяина, был человеком верным. На родине, где-то на Яве, он печатал прокламации против колониальных властей, угодил в тюрьму, бежал и в Амстердам прибыл под чужим именем. Отец прислал ему денег, Сутанто открыл ресторан, а точнее говоря, клуб недовольных. Анатолий попал к хорошим товарищам. Он подчернил брови, усвоил индонезийские жесты, — например, не забывал в знак согласия мотать головой вправо и влево.

Его окрестили Арифом. Поди проверь! При посторонних он чаще всего молчал. Но однажды насмешил до колик гитлеровского офицера ломаной немецкой речью с яванским акцентом.

— Сутанто уже нет в живых, — прибавил Якоб.

Здесь никого уже нет из прежних. А обстановка почти не изменилась. Так же мерцала зелеными стекляшками глаз мудрая птица Гаруда.

Какова же роль Якоба в судьбе русского? Я спросил — и голландец снова потупился.

— Роль незначительная, — сказал он. — В порту был один грузчик, наш человек…

— Кушайте, — вмешался Герард. — Остынет…

Я едва одолел свое наси — гору жирного риса с наструганными кусочками говядины. Острый черный соевый соус оказался весьма кстати. Бами я пробовать не стал, — это тоже, в сущности, плов, но с копченым мясом. Отведал я и хрустких лепешек из молотых креветок, — без этого обед не был бы вполне индонезийским.

Едят в Голландии сосредоточенно. Якоб заговорил, когда подали кофе.

— Грузчик приходил ко мне за взрывчаткой. Нам надо было пустить на дно фашистскую посудину…

В боевой группе состоял и Анатолий. Как ни следили надсмотрщики, а дружбе голландцев с советскими военнопленными помешать не смогли. В порту ведь много укромных закоулков.

— Взрыв получился отличный, фашисты забегали… Анатоль сообразил, что ему лучше исчезнуть. И вот я читаю записку: «К тебе зайдет Вальтер, отдашь ему для меня деньги, сто семьдесят, да еще тридцать семь, которые ты задолжал в прошлом месяце». Вальтер, конечно, кличка. Цифры — номер рубашки для Анатолия, его рост.

Анатолий покинул порт с ночной сменой, в толпе грузчиков-голландцев, одетый так же, как они. А наутро поступил к Сутанто. Так война свела в одну шеренгу, плечо к плечу, яванца и волгаря.

Анатолию выправили удостоверение личности. Он снял комнату на втором этаже, над кухней и, когда надо, спускался и поднимался по потайному лазу. На кухню, с черного хода, иногда являлись к нему беглецы из рабочих команд «ост», соотечественники. Анатолий кормил их пряной едой, отправлял дальше с адресами…

Всю зиму Анатолий провел в ресторане «Гаруда». В марте сорок четвертого ищейки оцепили дом. Хозяина и еще троих индонезийцев схватили, Анатолий стукнул жандарма табуреткой и выскочил в окно.

Сутанто вернулся из лагеря больной и прожил недолго.

Якоб посмотрел на меня, как бы извиняясь. Увы, больше он ничего не может сообщить, то есть ничего достоверного, но он наведет справки…