Егерь - Евгений Ильичёв

— Теперь спи, — сказал он, тоже отпивая из миски, — завтра тяжелый день.

Он укутал меня в свой полушубок и притушил парящий шар до тусклого уголька. Затем, отвернувшись к своему горбу, он достал какого-то черного идола, положил перед собой и стал бормотать в него непонятные мне слова:

— Мэйдэй! Мэйдэй! «Е-1» на связи, прием. Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», как слышно? «Е-1» на связи, прием!

«Молится», — решил я и, потеряв к этому занятию егеря всякий интерес, постарался провалиться в чернь.

Скоту верить в богов было не положено. Об их существовании я знал лишь благодаря жизни в доме у хозяев. Мои сородичи в хлеву и знать не знали об этой стороне бытия. Второстепенных богов у сотрапезников было много, и каждый отвечал за определенную людскую слабость. Сотрапезники не могли договориться между собой, какому из них следует молиться чаще, поскольку, в зависимости от ситуации, каждый локальный бог мог как даровать свою милость, так и погубить слабого человека. Каждый из сотрапезников имел право отдавать свое предпочтение тому, кому считал нужным. Кто-то чаще поклонялся богу страха — могучему Лаогу. Разум иных был всецело поглощен богом похоти — Эрогом. Слабые и немощные видели смысл своего существования в поклонении Деору — богу боли. Но подавляющее большинство сотрапезников сходились во мнении, что над всеми богами верховодит один, самый грозный и самый сильный. То был бог голода — великий Жии. К нему ежедневно обращались все сотрапезники. Ему поклонялись перед каждой трапезой, его молили сжалиться, когда не ладилась охота или земля не рожала урожай. Его боялись все, поскольку считалось, что Жии был родителем остальных богов. Конечно, остальные боги были не менее жестоки, но суровее всех был все же именно Жии. Он жил в каждом живом существе. По его милости сотрапезники вымирали целыми кланами. Даже грозный Деор не мог похвастать такой кровожадностью. Жии боялись и Жии любили. Его восхваляли за каждый прожитый день и благодарили за каждую крошку во рту.

Ночью я проснулся по малой нужде. Шар перестал светить вовсе, и тьма стояла кромешная. Начало тянуть холодом. Не отойдя еще от черни, я не сразу понял, что в нашей берлоге я остался один. Только я наполнил бутыль, что с вечера дал мне егерь, как где-то неподалеку тоскливо воззвал к луне волк. У меня сердце в пятки ушло. Я и раньше слышал, как воют волки, но чтобы так близко — никогда. Чернь как рукой сняло. Через мгновение с другой стороны ему ответил еще один зверь, совсем близко от нас, судя по звуку. Я замер, боясь издать лишний шорох. Воцарилась такая звенящая тишина, что было слышно, как колотится в груди и рвется наружу, раздирая нутро, мой Лаог. Я попытался дотянуться до егеря, чтобы разбудить, но, как бы ни тянулся, нащупать его не мог. Наконец я набрался храбрости и одним махом прополз все расстояние от ствола до выхода из берлоги в надежде наткнуться на своего спящего спутника. Руки ухватили лишь пустоту. Не припомню, чтобы когда-либо боялся сильнее. В берлоге, кроме меня, никого не было. Егерь ушел. Из оцепенения меня вывел очередной волчий вой, уже совсем близко. Я отполз обратно к стволу и, закутавшись в егерский тулуп, стал прислушиваться.

Доводилось ли вам когда-либо слышать, как дышит волк, увлеченный охотой и раззадоренный близостью жертвы? Сначала я услышал именно это — частое и хриплое дыхание вперемешку с нетерпеливым скулежом зверя. Затем послышались и его скорые, семенящие шаги по скрипучему снегу. У самого входа в мое убежище волк остановился и стал принюхиваться. На мгновение повисла грозная тишина. Но тут зверь почуял, что совсем близко, буквально перед его носом умирает от страха легкая добыча. Рыча и поскуливая от нетерпения, волк принялся яростно откапывать вход в берлогу. За эти сутки я третий раз кряду попрощался с жизнью.

Глава 4

Конь

Я готов был поклясться, что, когда мы остановились на ночлег, на небе не было ни единого признака надвигающейся непогоды. Однако стоило только разъяренному зверю ввалиться в берлогу, как сквозь тонкий свод льда я увидел всполох молнии. Следом за вспышкой раздался оглушительный раскат грома. У меня заложило уши. Через секунду вязкая глухота сменилась веселым звоном. Казалось, молния ударила прямо в ель, под которой мы ночевали, но будь оно так, замертво в берлогу свалился бы я, а не хищник. Огромная вонючая туша зверя рухнула прямо передо мной, придавив мои ноги. Остро запахло кровью. Я ощупал себя, но обнаружил, что остался невредим. Не в силах от испуга мыслить рационально, я не сразу сообразил, что зимой гроз не бывает, во всяком случае, я видел их лишь в теплые луны. Хотя, признаться, на тот момент эта информация не была для меня принципиальной. Молния поразила волка, который пытался сожрать меня. К чему было протестовать против такого решения природы? Я только за.

Спустя минуту звон в ушах унялся, и в абсолютной тишине я смог различить скрип снега. Кто-то приближался. Я узнал шаги егеря. Герман вновь предстал передо мной в своей второй светящейся голове — должно быть, надевал он ее лишь в исключительных случаях. В его руках виднелась коряга, которую он с вечера кормил рубалями. Она почему-то дымилась. Егерь наклонился и, схватив бездыханного волка за задние лапы, вытащил его из нашего убежища. Я высунул голову наружу. Ночь была на излете. Далеко на востоке начинало сереть. Звезды тускнели, еле держась на небосводе, луна же вовсе пропала.

Егерь отволок тушу волка к тракту, снял с пояса нож и одним резким движением распорол зверю брюхо. Затем он выгреб волчьи внутренности прямо на снег. Еще горячее нутро волка парило на морозе, вокруг разнесся сладковатый запах. Возможно, от него, а возможно, и от всей картины в целом меня начало немного мутить. Заметив меня, егерь выкрикнул:

— Я стаю еще днем приметил, пока шли. Этот был самым слабым. У волков так заведено, последыш, — говорил егерь, методично отделяя голову зверя от туловища, — посылают к добыче самого слабого из стаи.

Он наконец рассек позвонки и поднялся во весь рост с головой волка в руках, заглядывая мертвому животному в пасть:

— Вроде как на разведку посылают.

С этими словами он зашвырнул отсеченную голову в ту сторону, откуда мы пришли, внутренности же разбросал вокруг освежеванной туши.

— Из хороших новостей, последыш, — кряхтел егерь, раскладывая кровавые ошметки по периметру. — Стая, что охотится за нами, теперь поостережется нападать. Волки чуют силу. А такое, — егерь окинул взглядом кровавую картину, обезобразившую снежную целину, — мог сделать только сильный зверь. Они не отстанут, но и напасть не посмеют. Хотя… — Герман еще раз наклонился к желудку волка и пощупал его, — зима затянулась, дичи в лесу нет. Они голодны.

Я смотрел на эту кровавую картину, не моргая. Ножом егерь орудовал искуснее Курьмы. Наконец Герман закончил изображать побоище. Вытерев свой тесак и умыв снегом руки, он вернулся ко мне.

— Главное, чтобы другие звери не пожаловали. Собирайся, выходим, — коротко скомандовал он и начал укладывать в свой горб тарелку, волшебный шар и своего черного идола.

Начал он с хорошей новости. Вероятно, была и плохая, но озвучивать ее Герман не спешил.

Быстро собравшись, мы вновь вышли на тракт. На этот раз егерь усадил меня в импровизированные сани. Когда только успел смастерить? В берлоге я выспался, и потому меня не укачивало. Весь следующий день мы упорно продвигались на север, следуя бесконечно долгим изгибам тракта. Герман по-прежнему не позволял мне идти пешком — было очевидно, что своим ходом быстро идти я не смогу. В таком одеянии (а полушубок егеря укрывал меня с головой) я мог разве что стоять, слегка качаясь, и то не в полный рост, настолько тяжела была егерская одежда.

Герман упрямо двигался вдоль тракта, периодически останавливаясь, чтобы прислушаться к морозному утру. Дорога по-прежнему уходила на север. Шло время, а для меня картина мира не менялась вовсе. Лес как стоял стеной по обе стороны от тракта, так и оставался стоять. Только егерь различал какие-то вешки, очевидно,