Подвижники и мученики науки - Валериан Лункевич

Итак, феодализм и церковь вместе с «наукой» схоластов и мирских «ученых», рукописные труды которых переходили из рук в руки среди обывателей, делали все, чтобы невежество и суеверия полновластно царили в людских умах.

«Древо жизни» по представлениям средневековья

Однако даже эта поистине жуткая полоса истории не могла окончательно заглушить трезвые запросы человеческого ума. Сами схоласты отчасти способствовали пробуждению живой, ищущей мысли. С одной стороны, одни из них, не успевшие еще окончательно утерять критическое чутье, ставили и решали вопросы, невольно наводившие на раздумье и подымавшие сомнение там, где требовалась безусловная вера — и только вера. Взять, например, такой вопрос: было ли возникновение мира чем-то неизбежным, естественным, или это чудо? Надо признать, что уже одна постановка такого вопроса потрясала основы церковной мудрости. Еще более смело, если не революционно, прозвучало заявление другого схоласта, который взамен беспрекословной веры рекомендовал сомнение: ибо, говорил он, «сомневаясь, мы приходим к вопросам, а вопрошая, постигаем истину».

С другой стороны, схоластика, исчерпавши себя на важных для нее вопросах, ударилась в мелочи, в пустую болтовню примерно на такие забавные темы: был ли голубь, в образе которого явился святой дух, подлинной птицей?

«Древо познания добра и зла» по представлениям средневековья

Какого пола ангелы — мужского или женского? Может ли бог знать больше того, что он знает?

Эта бессодержательная болтовня, естественно, должна была под конец вызвать протест со стороны сколько-нибудь серьезных схоластов, и они категорически заявили: пора положить конец этому пустословию, пора указать надлежащее место этим «пустоголовым и надменным болтунам»!

Постепенно схоластика начала изживать себя. В воздухе пронеслось дуновение какой-то освежающей мысли. Попытки убить ее, парализовать человеческое сознание нашли противодействие — правда, еще слабое, робкое, но все же противодействие.

Убить мысль! Да разве можно убить ее? Разве есть в мире сила, способная остановить вольное течение раздумий, то клокочущих бурным потоком, то льющихся тихими ручейками, то рвущихся на волю, то в силу печальной необходимости молчаливо уходящих в себя? Мысль можно ущемить, приглушить. Можно пытаться наложить «священный запрет» на свободную работу мысли, ищущей истины. Можно временно затормозить движение мысли в светозарные выси истины. Но убить — никогда! И, твердо уверенные в этом, мы не можем не вспомнить прекрасное двустишие, с которым итальянский поэт, поэт печали и скорби, Джакомо Леопарди обратился к мысли:

Да, ты одна — источник наслаждений,И истина одна — твоя краса!..

Любопытная, однако, вещь: в то время как вся Европа стонала под игом феодализма и церкви, в Испании X–XII веков процветали «ремесла, искусства и наука», а один из городов ее, Кордова, служил пристанищем для молодежи, бежавшей сюда со всех концов Европы в поисках знания, свободного от гнета церковников. Это странное на первый взгляд обстоятельство объяснялось следующим образом.

Испания в тот период была под властью арабов — воинственного, но даровитого народа, прошедшего яркий исторический путь. Кочевое племя, сложившееся в пустынях Аравийского полуострова, арабы на протяжении ряда лет завоевали Персию, Египет, северную часть Африки и, наконец, Испанию. Особенно большое значение для арабов имело завоевание Персии.

Персия VII–VIII веков была одной из культурных стран, и культура ее в значительной мере была обязана просветительской деятельности ученых — греков и христиан-еретиков, бежавших сюда от преследований господствовавшей церкви и открывавших здесь школы, в которых знакомили учащихся с сочинениями греческой и римской философии и литературы.

Знания, приобретенные у персов, арабы принесли в Испанию, дав здесь выходцам из различных частей Европы возможность приобщиться к науке греков и римлян. Сами арабы выдвинули из своей среды целую плеяду крупных ученых — врачей, математиков, физиков, химиков, натуралистов, философов. Их труды принесли позже немалую пользу и схоластам. Ученые-церковники получили возможность узнать кое-что существенное о тех философах древности, которых церковь предала проклятию и забвению. Свежая струя мысли влилась в затхлую атмосферу, которою дышали они раньше. И наиболее самостоятельные и даровитые из них почувствовали, что далеко не все в церковной науке, в богословии, так благополучно и непреложно, как это им казалось раньше. Особенно сильное влияние на этих богословов оказали труды двух наиболее знаменитых арабских философов — Авиценны и Аверроэса.

Оба они достаточно страдали за свободу мышления: их, как людей науки, людей ищущей мысли, преследовали и христианская и мусульманская церкви.

Ибн Сина (Авиценна) (980—1037) был горячим поклонником древнегреческих мыслителей, и в первую голову Аристотеля-натуралиста, которого церковь знать не хотела и не могла. Высоко ценил Авиценна и жившего во II веке нашей эры римского ученого отца научной медицины Галена. Обоим им он посвятил немало труда и времени: переводил и толковал известные ему сочинения этих ученых, пропагандировал их взгляды.

Авиценна был разносторонний ученый — прекрасный врач, занимавшийся серьезно и зоологией, и ботаникой, и геологией. Как врач-практик, в ботанике он больше всего интересовался лекарственными растениями, а в истории земли его особенно занимали вопросы, над решением которых бился еще старик Ксенофан, — вопросы о происхождении гор, долин и ущелий, а также окаменелостей. Ибн Сина был подлинный труженик и подвижник науки: всю жизнь свою отдал он ей. Наука принесла ему славу, но и немало бед: его преследовала церковь за вольномыслие. Чтобы спастись от гонений, он должен был бежать, но его поймали и заключили на многие годы в крепость, откуда ему в конце концов все же удалось освободиться.

Не избег гонений и крупнейший арабский мыслитель Ибн Рошд (Аверроэс) (1126–1198). Подобно своему предшественнику Авиценне, он был горячо предан учению Аристотеля о происхождении мира, его взглядам на живую природу. Но он относился к великому философу критически: кое-что оспаривал, высказывал свои собственные взгляды по различным вопросам, осмеливался говорить вещи, за которые не гладили по головке ни защитники Библии, ни приверженцы Корана.

Конечно, по нынешним временам, с точки зрения современной науки произведения Ибн Рошда имеют мало значения. Но в годы, когда они писались, и даже два-три века спустя они играли огромную роль в борьбе науки с религией.

Достаточно вспомнить две-три мысли, которые он защищал — умно, страстно, со всем присущим ему дарованием; достаточно отметить два-три бунтарских штриха из обширного арсенала его доказательств и идей, чтобы понять, почему Аверроэса так ненавидели не только современники его — церковники, но и многие светские люди XV и XVI веков.

Конечно, называть Ибн Рошда материалистом в том смысле этого слова, как понимаем мы материализм сейчас, нельзя. Но представьте себе, какое впечатление должно было произвести на сторонников «священных» книг хотя бы такое заявление. «Эти басни, — говорит Ибн Рошд по поводу учения о бессмертии души, — только развращают ум народа, в особенности детей, а ничуть не действуют на них благотворно». Ибо, продолжает он, благодаря вере в загробный мир «храбрый будет искать смерти, чтоб избежать большего зла, а честный не тронет имущества ближнего в надежде получить вдвойне».

А что должны были испытать те же «законники», когда из уст «богохульного» философа они слышали речи, направленные против верований в сотворение мира словом и велением божьим; когда он, например, доказывал, что мир вечен и что вера в сотворение его из ничего (как это утверждали отцы церкви) нелепа; или когда он утверждал, что мир вечен потому, что материален, а материю никто никогда не создавал, ибо она существует «от начала веков» и бесконечно изменчива?..

Было бы ошибкой думать, что все рассуждения Ибн Рошда столь же удачны. Нет, повторяю: очень многое в его учении для нас устарело и абсолютно неприемлемо. Но ведь в глухие времена гонений на всякую здоровую, живую мысль речи его пронизывали мозг, подтачивая, а то и ставя вверх дном все хитроумное сооружение церковников.

Арабские ученые познакомили человека средневековья лишь с частью того научного наследства, которое оставили миру Древняя Греция и Древний Рим. Они пробили брешь в стене, отделявшей средневековое общество от богатейшей сокровищницы знаний, добытых трудом и гением греков и римлян. Арабские ученые и философы посеяли смуту в умах людей, стоявших на коленях перед Библией. И то, что, вопреки гонениям, сделали арабские ученые, было развито дальше учеными, жившими позже — уже при несколько иных общественных условиях.