Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри попаданца - Герман Романов

— Мой король в полной мере оценит их героизм и благородный порыв! Ибо все будет сделано во благо и России, и Британии. Ради процветания наших стран в узах дружбы, как завещано еще царем Петром.

Посол мгновенно понял, что от него хотят, благо с подобными просьбами к нему приставали уже три года.

Он живо вскочил с мягкой перины и, одернув длинную ночную рубашку (в противоположность своей любовнице, этот почтенный джентльмен не любил спать обнаженным), беззвучно шагая по мягкому персидскому ковру, ласкающему ступни своей теплотой, дошлепал до секретера. Дверца с мелодичным звоном отворилась, и Уинтворт извлек двумя руками из темного нутра тяжелый мешок.

— Надеюсь, этого хватит, мое сокровище?!

Двадцатифунтовая тяжесть приятно оттягивала руки, и женщина мгновенно, как и большая часть представительниц прекрасной половины человечества, оценила дар. Правда, тут же поинтересовалась с обоснованным опасением в голосе:

— Надеюсь, мой милый, здесь не ваши гинеи?!

— Ну что ты, дорогая, мы ведь пока еще в России! А вот когда я увезу тебя в Лондон… Нас вскоре ждет великое будущее, моя прекрасная Ольга, пред нами откроются двери лучших домов, тебя с почестями примут в Виндзорском замке!

Слащавый, как густая патока, голос дипломата завибрировал фальшивой теплотой и тут же приобрел насквозь деловые нотки:

— Десять тысяч рублей, майн дарлинг, это только задаток! Причем очень маленький! Здесь у меня золота на сто тысяч империалами, и все они ваши! За освобождение России от тирании, приобщение к великим демократическим ценностям, что доступны любому цивилизованному британцу… Нет, нет, такой подвиг достоин не только восхищения — герои получат два миллиона рублей золотом!

Сумма была не просто впечатляющая — оглушительная, совершенно нереальная, что наводило на подозрение, что таковая прорва золота никогда не будет выплачена.

Однако Уинтворт не лгал ни на йоту, именно эту столь щедрую выплату гарантировали тем отважным русским заговорщикам, что решаться убить зажившегося на свете русского императора, величайшего ненавистника «старой и доброй» Англии.

Все правильно — сорвать русско-французский поход на Индию, «жемчужину Британской короны», что готовился Петербургом и Парижем в тайне, стоило любой ценой…

Тегеран

— Александр Николаевич, уезжайте немедля!

Пожилой казак с окладистой черной бородой, сквозь которую обильно пробивались серебряные нити седины, говорил настолько умоляющим голосом, что даже прижал узловатые ладони к крепкой и широкой, отнюдь не старческой груди.

— Уезжай, Христа ради! Прошу тебя, ибо нутром чую, скорая беда сюда грядет!

— Не могу, Никодим Павлович, — глухо отозвался Радищев, скривив в злой гримасе тонкие губы. — Не имею я права бежать, сотник! Ибо лицо я державы Российской! Посол я, как могу труса праздновать?

— Убьют же тебя, Александр Николаевич… Я-то с казаками смертный бой приму, живот за Веру с честью положим! Но седой Яик не предам, умирать казакам — дело привычное, много нас в походах гибнет! А вот тебя жалко, убьют ведь… Человек ты хороший!

— Эх, Никодим Павлович! — В глазах Радищева блеснули слезы, он порывисто обнял старого атамана. — Спасибо за заботу, но ведь и я службу тоже несу! Что значит смерть, если долг россиянина честно исполнен?! У меня к тебе просьба только…

— Приказывай, все исполню! За царя голову сложу!

— Нет, Никодим Павлович, именно просьба, личная…

Радищев подошел к шкафу и открыл створку двери. Из какого-то тайного закутка достал стопку писчей бумаги, бережно завернул в парусину, обмотав сверток поверху шелковым кушаком.

— Это книга моя, государь ее попросил написать, когда меня сюда послом отправил. Так и сказал: «Напиши книгу — путешествие из Петербурга в Тегеран. Только правдиво и хорошо напиши, чтоб студенты в будущем с нею не мучились». Непонятно так сказал, но с улыбкой.

— Все сделаю, из посольства выйти еще можно! Ты уж, Александр Николаевич, ежели что…

Сотник взял сверток и хмуро посмотрел на Радищева и, не договорив, обреченно взмахнул рукой и вышел, чуть косолапя, как все природные кавалеристы, рожденные на коне.

Александр Николаевич тяжело вздохнул, неспешно подошел к набранному из кусочков цветного стекла окну.

Разглядеть что-либо через него было невозможно, однако завывание дервишей и гул приближающийся разгоряченной толпы густыми волнами докатывался до стен русского посольства, где уже засели в обороне два десятка уральских, сиречь яицких казаков, угрюмых и степенных староверов, да полдюжины служителей МИДа с отрешенными бледными лицами, но решительно настроенные.

Старик священник всех исповедовал и причастил в посольской часовенке, даже казаки-старообрядцы выслушали его с несвойственным им смирением, без обычного презрения к «никонианам», и остался в здании, несмотря на настойчивые уговоры укрыться в городе у христиан, дабы последний бой вместе со своей паствой принять.

Два дня назад персидский шах, безвольный Фетх-Али, игрушка в руках властной знати, принял решение начать очередную войну с Россией. Второй хан династии Каджаров, а первым был его дядя, оскопленный евнух гарема, но жестокий и честолюбивый, а иначе он бы не стал правителем, пылал жаждой мести…

Гостилицы

— Ты рогоносец, Бонасье! Рогоносец!

Петр пристально смотрел на себя в зеркало. И отражение ему сильно не понравилось. Ровно посредине лба, и надо же было так ухитриться, красовалась, отливая сиреневым перламутром, здоровенная набухшая шишка в полвершка вышиной.

Он заполучил сию отметину после падения со стула, на котором император благополучно заснул, усевшись за стол и занимаясь обременительной, но привычной писаниной.

Свидание с Петром Алексеевичем оказалось не вещим сном, как в первый раз — Петр тщательно обыскал всю комнату самолично, чуть ли не перевернув все верх дном, но дубинку «любимого дедушки» так и не отыскал, хотя сильно надеялся.

А жаль, хороший раритет, достоин любого музея мира, особенно если припомнить, что сия дубинка охаживала генералиссимуса и светлейшего князя Меншикова, доставалось от нее будущему фельдмаршалу Миниху, генерал-прокурору Ягужинскому, вице-канцлеру Бестужеву и многим другим генералам и сановникам, что оставили яркий свет в русской истории. Причем с некоторыми из них сам Петр был знаком лично, а кое-кого, несмотря на весьма значительную разницу в возрасте и искреннее почитание стариков, он самолично оттузил, памятуя дедушкины наставления.

Иначе было нельзя!

Сажать на тюремные нары вроде как неудобно, а тут тебе и наказание, и уважение, ведь именно битье данные вороватые господа, несмотря на свои преклонные года, воспринимали с привычной терпеливостью и исконно русским фатализмом. Да и сами прекрасно осознавали — вора бьют не за то, что украл, а за то, что за руку пойман…

Или за две, уже по локоть запущенные в государственную казну. Такой народ в России — доброту принимают за слабость, таску почитают за ласку, а многие вообще без «звездюлей» как без хлеба!

Оттого «голодают» и сами напрашиваются, ибо почему-то совершенно искренне считают, что справедливый монарший гнев, выраженный рукоприкладством, намного полезнее, вроде даже как манна небесная, чем нарочитое и ледяное равнодушие царственной особы или каторжные работы с конфискацией имущества и поместья.

Тут Петр хмыкнул, вспомнив, как в стародавние времена его царственный тезка пытался самыми тяжкими карами сломить приказных подьячих и заставить их честно трудиться.

Еще в институте в одной из хрестоматий он отыскал грозный приказ по Тульскому оружейному заводу, на котором выпустили партию бракованных фузей. Суровая такая бумага — управляющего секли кнутом и наложили тройной штраф для возмещения ущерба. Олдермену рвали ноздри и, поставив клеймо, угнали в Сибирь на поселение.

Нерадивым мастеровым тоже от царя изрядно доставалось, но в основном по задницам и спинам, ибо наказание определялось количеством ударов и видом палаческого инструмента — в ходу были розги, шпицрутены, кнут или плеть.

Но самая страшная кара, по всеобщему признанию наказуемых, обрушилась на идущего в конце списка подьячего — его было приказано отлучить от воскресной чарки на один год с приставлением солдата, что должен был ежечасно караулить возле горемыки, дабы тот со злым умыслом монаршим указом не пренебрег…

— Государь-батюшка, завтрак подавать?

Молоденький слуга заглянул в комнату и низко поклонился, но отнюдь без раболепия. Петра в Гостилицах любили и почитали как родного отца, которым он и являлся для них в действительности. Ибо сейчас здесь была его личная вотчина, памятный подарок о беспокойных июньских днях 1762 года от покойного графа Андрея Разумовского, морганатического супруга императрицы Елизаветы Петровны, с которым здесь вели искреннюю беседу о будущем России.