Асьенда - Изабель Каньяс

– Ты должна быть сильной, – говорила она. – Нам нужно вынести это с достоинством.

С достоинством.

Она имела в виду, что нам нужно молчать.

Я не могла унаследовать собственность отца. Я не могла работать. Я не могла заботиться о маме, чье лицо все больше серело и чахло. Полагаясь лишь на доброту дяди и слабое расположение мерзкой тетки, у меня не было ровным счетом ничего. Я донашивала вещи за кузинами. Мне не разрешалось учиться или выходить в люди, иначе доброе имя Валенсуэлы потерпело бы непочтение со стороны других креолов[8] и полуостровитян. Я была безголосой плотью, тенью, растворяющейся в стенах тесного дома.

А потом я встретила Родольфо.

В миг, когда он появился на балу в честь провозглашения Мексики республикой – его широкие плечи стали видны в дверном проеме, – бальную залу будто накрыло ощущением покоя. Все взгляды были направлены на него, гул затих. Родольфо выглядел внушительно. Надежно. Голос у него был властный, глубокий и бархатистый. Бронзовые волосы переливались в свете горящих свечей. Движения его были плавными и выверенными, в нем чувствовались уверенность и скрытая власть – будто он был божеством в своем святилище.

У меня перехватило дыхание – но не из-за его легкой, слегка кривой улыбки или робких, застенчивых манер, которые он проявил, пригласив меня на танец. Не из-за того, что молодость и положение вдовца придавали его образу в глазах Хосефы и ее болтливых подруг налет романтизма и трагичности. Дыхание перехватило из-за тишины, с которой все наблюдали за ним. Я жаждала этого. Мне хотелось сжать всю бальную залу в ладони и приказать им замереть, замолчать.

Если Родольфо и знал, какой силой обладает его очарование, он этого не показывал. Ох, конечно, он этого не показывал. Родольфо был военным, протеже Гуадалупе Виктории – одного из тех генералов, кто собрал Временное правительство и сверг императора, чтобы занять его место.

К тому моменту, как закончился наш первый танец, я поняла, что политик вроде Родольфо не сможет долго закрывать глаза на наследие моего отца. Если это не отпугнуло его, когда нас впервые представили друг другу и он услышал мою фамилию – Эрнандес Валенсуэла (сначала отцовская, потом матери), то это наверняка произошло бы позже.

В двадцать лет передо мной встали выбор и утекающее время: выйти замуж сейчас, пока я свежа, девственна и желанна, или не выходить замуж вовсе. Поэтому, когда стало ясно, что мой смех влечет Родольфо, как сироп из панелы – пчел, а в моих глазах он видит яркий чьапасский[9] нефрит, я ухватилась за эту возможность.

Когда я объявила матери, что выхожу замуж за дона Родольфо Элихио Солорсано Ибарру, она спокойно положила на колени вышивку, которой занималась, но рот ее открылся от удивления. Месяцы, прошедшие после смерти отца, отразились на ней: бледная кожа теперь напоминала не изящный фарфор, а выцветшую, рассыпающуюся бумагу. Пурпурные тени залегли у нее под глазами, утерявшими всю живость. Точеные скулы, некогда выдававшие надменность, ввалились, истощились от усталости.

– Ты… Солорсано, – на выдохе произнесла она. – Он в свите Виктории…

Я сложила руки на груди. Да, он служил лидеру политической партии, которая свергла власть и предала моего отца.

– Если тебе хочется уйти из этого дома и больше никогда не штопать простыни тети Фернанды, он – наш единственный шанс. Разве ты не понимаешь? – вспылила я.

Мама вышла замуж по любви и сожгла за собой все мосты. У меня таких привилегий не было. Я не могла позволить себе ее идеализм, ведь Родольфо сделал мне предложение, и у меня появился шанс выбраться из дома тети Фернанды. Я могла обеспечить нам достойную жизнь. Имя Родольфо, его деньги, его земля – благодаря им у нас бы выросли крылья за спиной.

Мама прикрыла рот, вернула взгляд к своему рукоделию и больше не произнесла ни слова. Ни тогда, ни за все время подготовки к свадьбе.

Я не придала значения тому, что мама не пришла на мою свадьбу. Я высоко держала голову в кружевной мантилье и делала вид, будто не слышу перешептываний о семье Родольфо. О его прошлых похождениях и загадочных заболеваниях – тетя Фернанда болтала об этом каждому человеку, готовому слушать; губы ее чавкали, словно ботинки, застрявшие в грязи, а заговорщический шепот напоминал скрежет длинных ногтей по шее.

Я слышала, его первую жену убили разбойники по дороге в Апан. Правда? А я слышала, что она умерла от тифа. Мне говорили, ее похитили повстанцы. Или, может, отравил повар?

Родольфо стал моим спасением. Я ухватилась за него, как утопающий хватается за корягу во время наводнения.

Надежность. Имя. Титул. Плечи, заслоняющие ослепительное небо Апана, будто горы, окружающие долину. И наконец, мозолистые, честные руки, что привели меня к воротам Сан-Исидро.

Он – безопасность. Он – правильное решение. Я приняла его, единственно верное, чтобы спастись от суровой участи, на которую нас обрекло убийство отца. Мне оставалось лишь молиться, что однажды мама увидит мое решение выйти замуж за Родольфо в том же свете, что и я: он был ключом к новой жизни.

4

К ужину мы с Родольфо и Хуаной перебрались в небольшую комнату у кухни, которую сейчас использовали в качестве столовой. Ее окна выходили на задний двор: отсюда была видна терраса, увенчанная колоннами и арками и ведущая в мертвый сад, – там обосновались поникшие райские птицы и черные кости, оставшиеся от цветочных клумб. На долину надвигались тяжелые тучи. Когда мы сели за стол, Палома, дочь Аны Луизы, закрыла ставни на окнах, чтобы дождь не попал внутрь. Учитывая, что нас было трое, эта комната казалась гораздо уютнее главной столовой, но уже достаточно скоро я об этом пожалела.

– Прошу, примите мои извинения за то, в каком состоянии находятся наши цветы, – сказал Родольфо, посмотрев на ставни, пока Палома, робея, отправилась в сторону кухни. – Хуана больше заботится об агаве, нежели о садах.

Хуана фыркнула. Удивившись, я подняла взгляд от тарелки. Какое бы сильное презрение я ни испытывала к своим кузинам и обитателям дома дяди Себастиана, я привыкла к их утонченным манерам – и саму меня воспитывали так же.

– Агава – выносливое растение, – сухо ответила Хуана. – Черта, достойная восхищения.

Взгляд Родольфо проскользил по столу и вперился в сестру; обычно голубые глаза его теперь были не сияющими, а ледяными.

– Красота тоже