Жако, брат мой... - Юрий Божич

Однажды к нам в гости пришли приятели. Принесли с собой своего раскормленного трехколерного кота. «Пришелец» был раза в полтора крупнее «хозяина». Это ему не помогло. Флоб загнал его куда-то под потолок. Шторы вспучились, будто предчувствуя девятибалльный шторм. Пришлось кота — разумеется, своего — выкинуть на балкон. Кисти моих рук были исцарапаны в кровь.

Однажды весной Флоб исчез. Это, как я понимаю, был голос крови: решил, что пора спариваться. Ну, не со мной же ему было это делать, правильно? Через какое-то время мы обнаружили его возле мусорника. Вид и повадка его были абсолютно бандитскими. Большая удача, что он нас не сожрал при попытке водворить его в родные пенаты.

Через год он пропал окончательно. И теперь все бездомные рыжие коты, время от времени выныривающие на меня из подворотни, мне кажутся призраками Флоба. Его детьми. Его внуками. Его правнуками. Его женами, невестами, падчерицами. Его очередной реинкарнацией. В их желтых глазах я читаю о свободе и анархизме все то, чего не смог отыскать в трудах Бакунина и князя Кропоткина.

Несколько лет назад, как написали бы в старинных мемуарах, судьба занесла меня в Новороссийск. Там, на пару недель, я оказался в квартире приятелей, которые решили провести свой отпуск в Европе: Франция, Испания, Лувр, музей Сальвадора Дали — и тому подобное. Компанию со мной водил очередной кот, Васька — серая, чуть в полоску, личность, виртуозно овладевшая искусством мочиться в раковину в ванной комнате. Эта абсолютно недоступная для человечьих и многих прочих самок добродетель (слегка омрачаемая тем, что иногда Васька туда же и испражнялся) сближала кота с хирургом Томашем из «Невыносимой легкости бытия» Милана Кундеры и как-то приподнимала в моих глазах. Не уверен, чтобы мое уважение к нему после этого могло шагнуть на еще более высокую ступеньку, даже заговори он однажды спросонья, допустим, по-английски: в конце концов, джентльмена детерминируют манеры, остальное — в подверстку. С утра Васька, позавтракав сухим кормом, просился на улицу — осеменять окрестности. А я, как правило пешком, отправлялся на работу, редактировать по контракту два еженедельника: «7 дней Кубани» и «Новороссийская республика» — вполне, в общем, родственное с Васькиным занятие. Вечером мы вновь воссоединялись.

Я был для Васьки чужаком, но он, по благородству привычек, старался не касаться этой щекотливой темы. Он мирно посапывал в соседней комнате, пока я в зале смотрел телевизор, читал или сытно ужинал с вином — то цвета вишни, то цвета янтаря, — купленным неподалеку на разлив. Всем своим видом кот-хозяин демонстрировал, что мое бремя, бремя незваного гостя, ему — не тяжело. И мы запросто можем поладить — на почве невмешательства и взаимного почтения к суверенитету друг друга…

8

Мыслимо ли такое отстранение, если вы живете под одной крышей с собакой?

Мне 47 лет, и я уже ни в чем не могу быть уверен. Из десяти фантомов, буравящих мой мозг, с пятью я готов раскланяться — они проходят у меня по ведомству живых. Мне так же легко произнести да, как сказать нет. «Заискивать» и «возроптать» — для меня одно и то же. Протагониста из «Постороннего» Альбера Камю я вполне могу счесть своим кузеном, и подобной родни у меня наберется на целую кунсткамеру. Добавлю, что приступы равнодушия ко всему, что меня окружает, мне самому то и дело кажутся патологическими — стоит им лишь на миг угаснуть. В период таких «ремиссий» я думаю о себе как о крепости, которую никто не осаждает, но которая на всякий случай полна стражников, затаившихся у бойниц — с луками, стрелами, копьями, боевыми топорами и ушатами кипящей смолы. Вот он, пожалуй, эскиз на тему «я и мир». Однако мои суждения о собаке (стоящей как бы особняком от всей прочей Вселенной) — это уже нечто иное. Это точка незамерзания. Это душа нараспашку. Это путешественник, все время видящий берег и все время к нему стремящийся. Уже пять лет длится это загадочное каботажное плавание, где расстояния измеряются поводком, протянутой рукой и влажным розовым языком, всегда готовым лизнуть. Пять лет — с тех пор, как жена принесла и положила под новогоднюю елку черного ушастого щенка, — я пытаюсь с посильной степенью объективности ответить на вопросы: не страдает ли человек каким-нибудь тяжким психическим недугом, если обходится без собаки? И не может ли случиться, что однажды такой человек возьмет и проломит соседу по лестничной клетке череп? Или снимет с него скальп? Или распилит его пополам?

Да, я понимаю: вопросы — идиотские. Но ведь и любовь — это отчасти сумасшествие. А собак я люблю. Не без исключений, но — люблю.

«Первенца» — того самого, черного, новогоднего — мы нарекли Терькой. Или Тери. Или, если блюсти помпезность — Теруэлем. В честь небольшого — сопоставимого по населению с Рубежным, где я живу, — городка на Пиренеях (Испания, Арагонская автономия, 181 км от Сарагосы, где Яну Потоцкому угодно было «найти» знаменитую рукопись, и 300 км от Мадрида). Мысль наша бежала извилистым путем, компас же указывал на то, что в понятийной матрице «английский кокер-спаниель» ключевое слово все-таки «спаниель» — то есть испанец.

Ну да, безусловно, чуть погодя мы обнаружили дюжину отличий нашего милого пса от классического английского кокер-спаниеля, но поначалу он казался нам типичным идальго, ведущим свой род чуть ли не от Сервантеса. Есть версия, по которой само название породы произошло от карфагенского слова «спан», что означает — кролик, но мы с ней не желали считаться. Равно как не хотели рыться в английских корнях «spy» (выслеживать) и «nail» (схватить, поймать), чтобы затем сшивать их воедино. Несмотря даже на то, что «британский след» заслуживает известного респекта: в 1576 году придворный лекарь Елизаветы Английской — Джон Кайес — составил первую классификацию породистых собак; из десяти групп он выделил пять групп спаниелей, а их прародиной определил именно Испанию.

Короче, щенок мог быть только доном и грандом, и никем больше. Хотя бы его родословная терялась в пойме священного Нила.

Какое-то время спустя мы купили полезную книгу из серии «Семейные любимцы», с забавной вислоухой мордой на обложке. Там действительно говорилось о том, что собаки, похожие на спаниелей, встречаются уже на фресках Древнего Египта. Имелась ссылка на Геродота, описывавшего, каким почетом и уважением пользовались четвероногие друзья у соотечественников Клеопатры (причем задолго до рождения знаменитой царицы). В честь них был даже построен Кинополис — город собак. По умершому псу устраивали траур, тело бальзамировали и хоронили с почестями на специальном кладбище.

Если верить книге, то триумфальное шествие лопоухих носителей «интеллекта, доброты и хитрости» (триада кинолога Вилара) продолжилось в других столетиях и в других странах.

Например, при дворе Филиппа II Македонского, отца Великого Александра, в IV-м веке до Р.Х., чеканились золотые монеты с изображением собак, весьма напоминающих спаниелей. А французский Король-Солнце Людовик XIV (это уже в XVII-м веке) любил этих очаровательных сорванцов столь рьяно, что каждому из них ежедневно даровал монаршей десницей по семь сухариков, специально выпекаемых королевским пекарем…

Обо всем этом мы узнали позже. А в то 31 декабря все семейство было занято другим: скрупулезным разглядыванием карты Испании.

Нам пришлось отмести массу вполне пристойных топонимических кличек: Сифуэнтес, Понтеведра, Эль-Ферроль, Пособланко (вообразите, орать с утра на востоке Украины: «Понтеведра! Ко мне! Куда ты погнал эту драную кошку, черт бы тебя побрал?!»). Время шло. Близилась полночь. Мы начинали нервничать. Еще бы: уже приобресть в качестве визитной карточки две желтоватые лужицы — и все еще не иметь в арсенале звучного имени!

Наконец я ткнул пальцем: Теруэль. Все, банзай! Прижилось. Приклеилось. Совпало.

Терька рос резвым парнем. Сказать правду, он был не самого храброго десятка. Нашкодив и боясь наказания, мог оскалиться и укусить. После чего забивался под диван и угрожающе рычал до наступления перемирия (парламентером выступал, естественно, я). Иногда он сбегал от меня на прогулке, в окрестных рощицах. А когда возвращался, вся спина была испачкана жидким зеленоватым дерьмом. От него разило, как из выгребной ямы. Меня в ту пору не покидало ощущение, что подобные «художества» — его подленькая месть мне, непонятно на чем зиждущаяся. Я ругался, суля ему кары небесные. Жена выливала на это вонючее чудовище пригоршни шампуня. Бывало и так, что он вообще убегал. Распсиховавшись, я возвращался домой один, с поводком в руках. Клялся, что наступит срок — отведу его подальше в лес и оставлю там насовсем: пусть живет как хочет. В таких случаях сын брал поводок, как эстафету, и в молчаливом осуждении моего поступка (точно это я кинулся во все тяжкие, а не Терька) шел его разыскивать.