Америка - Франц Кафка

Карл, уже довольно близко подошедший к дяде, обернулся, чтобы прочесть на лицах присутствующих, какое впечатление произвел дядин рассказ. Никто не смеялся, все слушали серьезно и терпеливо. Да в конце концов над племянником сенатора и не смеются при первом же удобном случае. Скорее уж можно было бы сказать, что кочегар слегка улыбнулся Карлу, а это, во-первых, было новым признаком жизни и потому отрадно и, во-вторых, простительно, потому что в каюте Карл окружал тайною сей факт, который теперь стал публичным достоянием.

— И вот эта Бруммер, — продолжал дядя, — родила от моего племянника ребенка, крепенького мальчугана, получившего при крещении имя Якоб, несомненно, в честь моей скромной особы, которая, хотя и была упомянута моим племянником вскользь, видимо, произвела на девушку большое впечатление. К счастью, скажу я. Ведь родители, чтобы не платить содержание и избежать вообще любого другого скандала, могущего затронуть и их, — подчеркиваю, я не знаю ни тамошних законов, ни иных обстоятельств его родителей, — ну так вот, во избежание выплаты содержания и скандала они отправили своего сына, моего дорогого племянника, в Америку, безответственно снабдив его весьма скудными средствами, и в результате, если бы не чудеса, которые только в Америке еще и случаются, юноша, предоставленный самому себе, вероятно, тотчас же пропал бы где-нибудь в переулках нью-йоркского порта — но, к счастью, та служанка написала мне письмо, которое после долгих странствий третьего дня попало в мои руки, и вместе с подробным рассказом о случившемся и описанием внешности моего племянника благоразумно сообщила также и название судна. Если бы я, господа, замыслил развлечь вас, я, пожалуй, мог бы зачитать вам отдельные, выдержки из ее письма. — Он достал из кармана два огромных, исписанных убористым почерком листа почтовой бумаги и помахал ими. — Оно, безусловно, произвело бы впечатление, так как написано с несколько простодушной, однако же неизменно доброжелательной хитринкой и с большой любовью к отцу ребенка. Но я не хочу ни развлекать вас более, чем это необходимо для моего объяснения, ни тем паче оскорблять еще, быть может, сохранившиеся чувства моего племянника, который, если пожелает, может прочесть письмо в назидание себе в тишине своей уже поджидающей его комнаты.

Но Карл не питал никаких чувств к той девушке. В перипетиях все дальше отступавшего прошлого она сидела возле кухонного стола, опершись на крышку локтем. Она смотрела на него, когда он заходил в кухню взять стакан воды для отца или выполнить какое-то поручение матери. Иногда Иоганна в неловкой позе сбоку от буфета писала письмо, черпая вдохновение на лице у Карла. Иногда она прикрывала глаза рукой и тогда ничего кругом не слышала. Временами она становилась на колени в своей тесной каморке рядом с кухней и молилась перед деревянным распятием; Карл тогда робко посматривал на нее, проходя мимо, в щель приоткрытой двери. Иногда она сновала по кухне и отскакивала назад, хохоча как ведьма, когда Карл попадался ей на пути. А то закрывала кухонную дверь, когда Карл входил, и держалась за ручку до тех пор, пока он не просил выпустить его. Иногда она доставала вещи, которые ему вовсе не были нужны, и молча совала в руки. Но однажды она сказала: «Карл» и, вздыхая и гримасничая, повела его, ошеломленного неожиданным обращением, в свою комнатку и заперла дверь изнутри. Она обняла его, едва не задушив, и попросила раздеть ее, на самом же деле сама раздела его и уложила в свою постель, будто отныне хотела владеть им одна, ласкать его и ухаживать за ним до скончания века. «Карл! О, мой Карл!» — вскрикивала она, пожирая глазами своего пленника, тогда как он ничегошеньки не видел и чувствовал себя неуютно в теплых перинах, которые она, похоже, нагромоздила специально для него. Затем она улеглась рядом и принялась выпытывать у него какие-то тайны, но рассказывать ему было нечего, и она, не то в шутку, не то всерьез, рассердилась, стала тормошить его, послушала, как бьется его сердце, прижалась грудью к его уху, предлагая послушать свое, но Карл наотрез отказался, прижималась голым животом к его телу, щупала рукой внизу так мерзко и стыдно, что Карл выпростал голову и шею из подушек; затем она раз-другой толкнула его животом — так, будто стала частью его самого, и, вероятно, поэтому он почувствовал себя до ужаса беспомощным. Наконец после долгого прощания он в слезах вернулся в свою постель. Вот все, что произошло, и однако же дядя сумел сделать из этого целую историю. Значит, кухарка не только помнила о нем, но и сообщила дяде о его приезде. Это она хорошо придумала, и когда-нибудь, наверное, он еще отблагодарит ее.

— А сейчас, — воскликнул сенатор, — скажи мне откровенно, признаешь ты меня своим дядей или нет.

— Ты — мой дядя, — сказал Карл и поцеловал ему руку, а тот в свою очередь поцеловал его в лоб. — Я очень рад, что встретил тебя, но ты заблуждаешься, полагая, что родители всегда отзываются о тебе плохо. Не говоря уж о том, что в твоей речи были и еще кое-какие погрешности, я имею в виду, в действительности дело обстояло не совсем так. Да ты и не можешь по-настоящему верно судить отсюда обо всех обстоятельствах, а кроме того, я думаю, невелика беда, если даже присутствующие не вполне точно информированы о предмете, который вряд ли представляет для них большой интерес.

— Отлично сказано, — произнес сенатор, подведя Карла к явно сочувствующему капитану, и спросил: — Ну не замечательный ли у меня племянник?

— Я счастлив, — сказал капитан с поклоном, свидетельствующим о военной выучке, — я счастлив, господин сенатор, познакомиться с вашим племянником. Для моего корабля особая честь — послужить местом подобной встречи. Правда, путешествие четвертым классом было, наверное, весьма утомительным, ну да ведь никогда не знаешь, кого везешь. Мы, конечно, делаем все возможное, чтобы максимально облегчить путешествие пассажиров четвертого класса, гораздо больше, например, чем американские компании, но превратить такой рейс в сплошное удовольствие нам пока, увы, не удалось.

— Мне это не повредило, — сказал Карл.

— Ему это не повредило! — громко смеясь, повторил сенатор.

— Боюсь только, мой чемодан потерян… — И тут Карл вспомнил все, что произошло и что еще оставалось сделать, осмотрелся: присутствующие, онемевшие от удивления и пиетета, замерли на своих местах, устремив на него взгляды. Только на лицах портовых чиновников — если вообще удавалось заглянуть под маску сурового самодовольства — читалось сожаление: дескать, надо же нам было прийти сюда так не ко времени! — и карманные часы, которые они выложили перед собой на стол, были, по-видимому, для них важнее всего того, что происходило и еще могло произойти в канцелярии.

Первым после капитана, как ни странно, выразил свою радость кочегар.

— Сердечно вас поздравляю, — сказал он и пожал Карлу руку, вложив в это пожатие и нечто вроде благодарности. Когда он хотел было обратиться с аналогичной речью к сенатору, тот отпрянул назад, дав кочегару понять, что он преступает границы дозволенного; кочегар тотчас отказался от своего намерения.

Остальные, однако, сообразили теперь, что надо делать, и вокруг Карла и сенатора началось столпотворение. Так и вышло, что Карл получил поздравление даже от Шубала и принял его с благодарностью. Последними среди вновь воцарившегося спокойствия подошли портовые чиновники и произнесли два слова по-английски, что произвело забавное впечатление.

Сенатор был решительно настроен вкусить радость полной мерой и потому стремился запечатлеть в своей памяти и в памяти всех присутствующих даже малосущественные обстоятельства, к чему все отнеслись не только терпеливо, но и с интересом. Он сообщил, что на всякий случай занес особые приметы Карла, упомянутые в письме кухарки, в свою записную книжку. И вот во время несносных разглагольствований кочегара, он, чтобы отвлечься, вытащил записную книжку и забавы ради попытался сопоставить внешность Карла со служанкиным описанием, конечно же далеким от детективной точности.

— Вот так находят племянников! — произнес он в заключение таким тоном, будто надеялся еще раз услышать поздравления.

— Что же теперь будет с кочегаром? — спросил Карл, пропустив мимо ушей последнюю тираду дяди. Он полагал, что в новом своем положении может высказывать все, что думает.

— Кочегар получит то, что заслуживает, — сказал сенатор, — и что господин капитан считает нужным. Я полагаю, мы сыты кочегаром по горло; в этом, без всякого сомнения, со мной согласится любой из присутствующих.

— Не в этом дело, речь ведь идет о справедливости, — возразил Карл. Он стоял между дядей и капитаном и, по-видимому, в силу этого вообразил, что решение находится в его руках.

Тем не менее кочегар, похоже, ни на что уже не надеялся. Он запихнул пальцы за брючный ремень, из-под которого от порывистых движений выбилась узорчатая рубашка. Его это ничуть не волновало; он выплакал все свои беды — пускай напоследок полюбуются его лохмотьями, а там и за дверь выставят. Он прикинул, что стюард и Шубал, как самые низкие по званию среди присутствующих, окажут ему эту последнюю любезность. Тогда Шубал успокоится и не будет больше приходить в отчаяние, как говорил старший кассир. Капитан сможет набрать команду сплошь из румын, всюду будут говорить по-румынски, и, быть может, все действительно наладится. Кочегары не станут больше пустословить в бухгалтерии; в благосклонной памяти останется только его нынешняя болтовня, ибо она, как только что заявил господин сенатор, послужила косвенной причиной его встречи с племянником. Кстати, этот племянник сегодня не раз пытался быть ему полезным и потому более чем достаточно отблагодарил его за нечаянную услугу — знакомство с дядей-сенатором; кочегару и в голову не приходило требовать от Карла чего-либо еще. Впрочем, он бы тоже хотел быть племянником сенатора, до капитана он покуда не дорос, но в конце концов из уст капитана он и услышит сердитое слово. В соответствии со своим намерением кочегар старался не смотреть на Карла, но, к сожалению, в этой враждебной комнате не оставалось иной отрады для его глаз.