Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай-ламы Тибета. - Тензин Гьяцо

Когда стало ясно, что в конце концов я вновь окажусь с родителями и мы вместе отправимся в Лхасу, я стал смотреть на будущее с большим воодушевлением. Как и всякий ребенок, я дрожал от восторга, предвкушая путешествие. Ждать, однако, пришлось около восемнадцати месяцев, потому что Ма Буфэн за разрешение взять меня в Лхасу затребовал большой выкуп. Получив его, он потребовал еще больше, но желаемого не достиг. Таким образом, я поехал в столицу только летом 1939 года.

Когда этот великий день наконец наступил, что случилось спустя неделю после моего четвертого дня рождения, я был преисполнен радости и оптимизма. Отряд собрался большой. В него входили, кроме моих родителей и брата Лобсан Самтэна, члены поисковой группы и какое-то количество паломников. Было еще несколько сопровождающих правительственных чиновников, а также масса погонщиков и проводников. Эти люди всю свою жизнь обслуживали караванные пути Тибета и были незаменимы во всяком долгом путешествии. Они точно знали, где переправиться через реки и сколько времени занимают переходы через горные перевалы.

Через несколько дней пути мы покинули область, которой правил Ма Буфэн, и тибетское правительство официально объявило о признании моей кандидатуры. Мы вступили в одну из самых безлюдных и прекрасных местностей в мире: гигантские горы, окаймляющие необъятные равнины, пробираясь через которые, мы выглядели ползущими мошками. Иногда встречались ледяные потоки талой воды, через которые мы с плеском переправлялись. Каждые несколько дней пути попадались крошечные поселения, разбросанные среди ярко-зеленых пастбищ или словно вцепившиеся пальцами в склон горы. Иногда вдали показывался монастырь, как будто чудом вознесшийся на вершину скалы. Но большей частью кругом расстилалось бесплодное необитаемое пространство, и лишь свирепые пыльные ветры и жестокие градоносные бури напоминали о жизненных силах природы.

Путешествие в Лхасу продлилось три месяца. Я мало что помню, кроме огромного чувства удивления перед всем, что видел: огромными стадами диких яков (дронг), передвигающимися по равнинам, и не столь многочисленными табунами диких ослов (кьянг), перед внезапным промельком небольших оленей (гова и нава), которые так легки и быстры, что могли показаться призраками. Еще мне нравились громадные стаи перекликающихся гусей, которые время от времени попадались нам на глаза.

Большую часть пути мы ехали с Лобсан Самтэном в особом паланкине, называемом "дрелжам", запряженном парой мулов. Частенько мы спорили и ссорились, как все дети, и нередко доходили до драки, так что наше транспортное средство то и дело подвергалось опасности перевернуться. Тогда погонщик останавливал животных и звал мою мать. Заглядывая внутрь, она всегда заставала одну и ту же картину: Лобсан Самтэн в слезах, а я сижу с лицом победителя. Несмотря на то, что он был старше, я действовал более решительно. Хотя в действительности мы были лучшими друзьями, вместе вести себя хорошо мы не могли. То один, то другой говорил что-нибудь такое, что приводило к спору и в конце концов к драке и слезам — но плакал всегда он, а не я. Лобсан Самтэн был настолько добрым по природе, что не мог использовать против меня свою превосходящую силу.

Наконец, наш отряд стал приближаться к Лхасе. К тому времени уже наступила осень. Когда оставалось несколько дней пути, группа высокопоставленных правительственных чиновников встретила нас и сопроводила до равнины Догутханг, в двух милях от ворот столицы. Здесь был поставлен огромный палаточный лагерь. Посередине находилось бело-голубое сооружение, называемое "Мача Ченмо" — "Великий Павлин". Мне оно показалось огромным, внутри него находился искусно вырезанный деревянный трон, который выносился для приветствия лишь тогда, когда ребенок Далай-лама возвращался домой.

Последовавшая за этим церемония, в ходе которой на меня возложили духовное руководство моим народом, продолжалась целый день. Помню я ее смутно. Запомнилось только охватившее меня сильное чувство того, что я вернулся домой и бесконечные толпы людей: я никогда не думал, что их может быть так много. По общему мнению, для четырехлетнего возраста я вел себя хорошо, это признали даже два очень высокопоставленных монаха, которые явились, чтобы убедиться, что я действительно являюсь воплощением Тринадцатого Далай-ламы. Затем, когда все закончилось, меня вместе с Лобсан Самтэном отвезли в Норбулингку (что означает Драгоценный Парк), которая расположена к западу от самой Лхасы.

Обычно она используется только как летний дворец Далай-ламы. Но Регент решил отложить официальное возведение меня на трон в Потале, резиденции тибетского правительства, до конца следующего года. До этого мне не было нужды жить там. Это оказалось просто подарком, так как Норбулингка гораздо более приятное место, нежели Потала. Окруженная садами, она состояла из нескольких небольших зданий, в которых было светло и просторно. В Потале же, которая виднелась вдали, величественно возвышаясь над городом, напротив, внутри было темно, холодно, и мрачно.

Таким образом, целый год я наслаждался свободой от всяких обязанностей, беззаботно играя с братом и довольно регулярно встречаясь с родителями. Это была последняя мирская свобода, которую я когда-либо знал.

Глава вторая

Львиный трон

Эту первую зиму я помню очень мало. Но одна вещь крепко врезалась в мою память. В конце последнего месяца года монахи монастыря Намгьел по традиции исполняли цам, ритуальный танец, символизирующий изгнание злых сил уходящего года. Однако из-за того, что я еще не был официально возведен на трон, правительство посчитало неудобным для меня приехать в Поталу, чтобы на него посмотреть, Лобсан Самтэна же взяла с собой моя мать. Я страшно ему завидовал. Когда поздно вечером он вернулся, то замучил меня подробнейшими описаниями прыжков и бросков причудливо разодетых танцоров.

Весь следующий, то есть 1940, год я оставался в Норбулингке. В весенние и летние месяцы я часто виделся с родителями. Когда меня провозгласили Далай-ламой, они автоматически получили статус высшей знати, а с этим и значительное состояние. Кроме того, каждый год на этот период в их распоряжение отводился дом на территории дворца. Почти ежедневно вместе с сопровождающим я потихоньку выбирался из дворца, чтобы провести время с ними. В действительности, это не разрешалось, но Регент, который за меня отвечал, предпочитал не замечать таких прогулок. Особенно я любил убегать в обеденное время. Это объяснялось тем, что мальчику, которого определили в монахи, запрещалось есть яйца и свинину, и только в доме своих родителей я мог отведать такой пищи. Помню, однажды Гьоп Кэнпо, один из моих старших чиновников, застиг меня за поеданием яиц. Он был потрясен, и я тоже. "Уходи!" — закричал я во весь голос.