Возвращение в ад - Михаил Берг

- Наука, ядреный корень, такая вещь. Ага, наука, оно не просто - оно для благоденствия, - тут он замолк и исподтишка попытался поцеловать в щечку поддерживающую его женщину, деликатно его отстранившую, и продолжал: Я это как понимаю? Я по-простому. Нужна моя жизнь - на, бери. Как иначе? Без нее - швах, точно, в аккурат говорю. Если без меня лучше будет - значит, надо. Как говорится: иначе хана. Да и что жалеть, если оно для благоденствия надобно. Мысль чуешь? Как это в песне еще поется? - он внезапно раскинул руки, так что поддерживающая его женщина чуть не упала, и на известный мотив запел: - И на Марсе будут яблони цвести!

Зал, поднятый упругой волной энтузиазма, взорвал тишину яростными аплодисментами. Все вскочили с мест. Ладони, казалось, безмолвно плескались в воздухе, напоминая волнуемое ветром белье на веревках, так как шум стоял невероятный. Кто-то грохал хлопушками с разлетающимися кружочками цветного конфетти, кто-то запускал вьющихся змеев серпантина, первые ряды единой грудью восторженно скандировали: "Всенародно одобряя и поддерживая", "С глубоким удовлетворением узнав!", "Спасибо!", перекрывая волновое движение оваций, напоминающее хлопанье тысячи закрываемых и открываемых дверей; подчиняясь общему порыву, начиная с первых рядов и так далее, аплодирующие стали снимать мешающие им головы, которые зажимали между колен, рукоплеская с еще большим воодушевлением. Через какие-то полминуты весь зал, включая бородатую женщину-председателя, оказался без голов, у каждого на месте шеи торчал никелированный крючок, похожий на скрюченный палец или вопросительный знак; все хлопали в деревянные ладони, будто лупили палками по стенам пустого платяного шкафа. Оглушенный феерическим шумом, ощущая как на меня накатывают колеблющие тело звуковые волны, с трудом удерживаясь за ручку оконной рамы, чтобы не вывалиться через стекло, я тоже на всякий случай повертел головой, пытаясь ее отвинтить, ибо меня мучило любопытство: есть ли и у меня внутри никелированный крючок, о котором я и не подозревал, или нет? Но голова казалась прочно вросшей в шею и ни в одну, ни в другую сторону не вывинчивалась. Вертя головой, я пропустил момент, когда весь зал повесил свои головы на место и по знаку бородатой женщины замер, перестав сотрясать воздух.

- Всем спасибо, - мило улыбнулась она, - прошу без паники разойтись по своим рабочим местам. Через пятнадцать минут конец перерыва, предупреждаю, будет проверка.

Толпа натужно вздрогнула, защелкали отпускаемые и переворачиваемые сиденья, и мощным изнывающим потоком, похожим на эластичное тело дождевого червя, устремилась вниз по лестнице. Попавшего в центр стремнины, меня опять понесло вместе со всеми, иногда я даже поднимал ноги, потому как все равно не дотягивался ими до пола; прижатый лицом к лицу с толстяком с потной лысиной, любителем "морского боя", я был выпихнут как пробка из бутылки из дверного проема, но тут, предприняв отчаянное усилие, выпал, наконец, из направляемого квадратными людьми в штатском общего движения, и вырвавшись из людского водоворота, побежал что есть духа по набережной Мойки.

Мгновенно пробитый холодным потом, не решаясь обернуться, бежал я вдоль чугунной решетки набережной и по детской суеверной привычке старался не наступать на стыки и трещины между серыми гранитными плитами. Справа внизу лежало сонное студенистое тело реки, лениво изгибаясь внутри каменного ложа, оно что-то бормотало рябью шелестящих волн. Бежал я долго, пока были силы, отточивая следами серый бордюр тротуара и чувствуя как постепенно выдыхаются легкие заядлого курильщика, сжимаются, превращаясь в пористую поролоновую губку; бежал, ибо меня не оставляло странное ощущение погони, предпринятой за мной, некой жестокой охоты за человеком, которым сейчас был я; бежал не успевая осмыслить ситуацию.

Выдохнувшись окончательно, полностью покинутый силами, еле переставляя в промозглом воздухе свои опустошенные усталостью члены, я наконец перешел на семенящий шаг. А потом и просто остановился, судорожно вцепившись руками в край холодной чугунной решетки. Пока я несся сломя голову, мне навстречу попалось несколько случайных прохожих, которых я толком не сумел разглядеть. Теперь я обернулся и увидел, что набережная с моей стороны пустынна, и только на противоположном берегу, в порядочном отдалении, у самого парапета маячила одинокая черная фигура, почему-то напомнившая того странного подглядывавшего за мной через газету филера, что привиделся мне на скамейке в Александровском садике. Вместе с силами меня покинул страх, и теперь, даже не став рассматривать своего преследователя (перегнувшись, он делал вид, что разглядывает что-то в серой ряби воды), я повернулся и медленно поплелся вперед. Теперь мое передвижение напоминало слепое снование нитки в глубине толстого, но мягкого материала; я брел, окутанный мглой отсутствующих стремлений, погруженный в бесполезную прострацию, и от нечего делать глазел вокруг. Пока шел, навстречу мне попалось всего двое. Сначала из подворотни желтого дома с покоробленной от времени штукатуркой вышла пожилая женщина, почти старуха, с паклями рыже-блеклых волос, торчащих из-под шляпки с искусственными цветами, в черном, испещренном заплатами пальто, испачканном мелом или чем-то еще. Пальто имело всего одну пуговицу, готовую вот-вот оторваться; в одной руке женщина сжимала ручку потрепанного дырявого зонтика с вылезшими оголенными спицами, который она, чопорно отставив в сторону мизинец, держала над головой, хотя дождя не было и в помине; другой рукой сжимала поводок, завязанный на шее маленькой собачки, покорно семенившей с ней рядом, собачки неизвестной породы, но при этом блеклой нечесаной шерсткой и горделивой по крысиному вытянутой мордочкой поразительно напоминавшей свою хозяйку.

Женщина, шевеля бескровными губами, прошла совсем рядом со мной, даже задев, уколов спицей зонта, обдав запахом резких дешевых духов, который все-таки не в силах был заглушить другой, так же исходивший от нее запах: изъеденного молью драпового пальто с примесью нафталинового душка, кислого старческого пота, запах мышей и высохшей мочи. "Зизи, - донеслось до меня, когда она, не поворачивая головы, уколола меня зонтиком, - меня приводят в отчаяние твои ужасные манеры! Что могут подумать, когда ты, наконец, научишься себя вести?"

Второй встреченный мною прохожий был старик-старьевщик, толкавший перед собой обглоданный каркас детской коляски, на дне которой я успел заметить розовую целлулоидную куклу без рук и одной ноги, несколько запыленных пивных бутылок, какие-то грязные тряпки и оборванный на середине поясной ремень, связанный узлом. Все вещи запомнил я отчетливо потому, что шедший мне навстречу по тротуару старик, не доходя метров десяти, решил спустить свою коляску на мостовую, в какой-то момент его сооружение, напоминавшее скелет дохлой козы, неловко накренилось, и содержимое вывалилось на гранитные плиты. Подойдя, я присел и стал помогать ему укладывать немудреное хозяйство обратно, одновременно разглядывая его лицо: оно все было в каких-то складочках, отвисших мешочках с синими бьющимися прожилками, глубоких морщинах, точно прорезанных бритвой, в которых терялись глаза, и было усеяно множеством коричневых стариковских пигментных пятен. Когда дело было сделано, я выпрямился, отряхнул руки, потерев их друг об друга, и собирался было идти дальше, как старик внезапно потянул меня за рукав. "Сударь, - сказал он, странно задирая вверх подбородок, - не посчитайте за назойливость узнать ваше имя? Не хотите? У вас нет имени? Понимаю. Тогда берегитесь - скоро будет дождь, а вы персона нон грата. Примите искреннюю благодарность старого музыканта". Мы молча кивнули друг другу и разошлись в разные стороны.

Засунув руки в карманы брюк, я сделал несколько шагов, как вдруг, вспомнив что-то, возвратился и опять догнал старика. "Возьмите, мне это совсем ни к чему", - пробормотал я, когда он обернулся на шум шагов, и неловко засунул ему в заскорузлую ладонь свою двухкопеечную монету. Старик гордо приподнял острый клин подбородка, прижал руку с монетой к груди, молча поклонился и, снова повернувшись, толкнул вперед свою коляску.

И я тоже зашагал в свою сторону. Не знаю почему, но шагалось мне намного веселей, дыхание уже давно восстановилось, вереница невнятных предчувствий рассеялась, словно стоя комаров от дыма, и даже то, что совершенно неожиданно начал накрапывать мелкий подлый сетчатый дождик, не могло испортить моего настроения. Дождь, так всегда мною любимый, занятно штриховал пространство над пустынной набережной; идя все сильнее, он сдвигал грани крыш, точно я смотрел на все сквозь кусочек слюды; смешивал презираемые мной прямые линии, делая их округлей и горбатей; утробно гудел в помятых водосточных трубах; подпрыгивал, как эквилибрист, на лоснящейся мокрой мостовой, которая, словно мутное зеркало, выдувала на поверхность своего лика перевернутые отражения домов; что есть силы колошматил по потемневшему тугому животу лениво шевелящейся реки.